Шесть повестей о легких концах - [29]

— Идите! Глядите! Спасите!

Попъ въ Кореневкѣ замѣчательный. Прямо богословъ. Развѣ ему такой приходъ подобаетъ? Все давніе грѣхи — Рязани — молодъ былъ, буенъ, кровь проступала — исповѣдуя жену акцизнаго, въ явно не подобающемъ, многое постигъ, разошелся, крестомъ ударилъ по темени. Оглушилъ. Дѣло замяли. Но въ итогѣ — ученый мужъ — ему бы въ «Душеспасительномъ» мѵро источать на сто столбцовъ — кореневскихъ бабъ допрашиваетъ — блюдутъ ли Петровки? Не попустили ли чего съ мадьярами? И прочее мелкое. А здѣсь еще гоненія — свѣчей нѣтъ, сводъ небесный сотрясаютъ пальбой. Упованія: засуха всѣхъ пожретъ, чудо и еще — генералъ Деникинъ — января семнадцатаго на Антона молебствіе тайное служилъ о дарованіи. Другіе попы ослабѣли. Въ Лишевѣ одинъ себя коммунистомъ объявилъ, церковь почистивъ, отъ лишняго заперъ и сталъ межъ пайками подсчитывать числа и знаки пророковъ. Дошелъ до того, что Михей и Осій Ленина провидѣли и на труды праведные благословили. Но отецъ Иродіонъ не таковъ — твердъ и чистъ. О паствѣ памятуя смотритъ на небо, ловитъ слыхи, ждетъ времени.

Подошелъ къ церкви. Взглянувъ на Балабасово творчество, не смутился, изрекъ:

— Срамотой своей пѣнятся. Отреклись отъ естества. Сіе — козлище смрадное и надъ нимъ пентаграмма — красная звѣзда. Поруганіе Храма Божьяго.

Вокругъ шумятъ, ругаются, плюются. Егорка вопитъ:

— Отецъ Радивонъ, слыхали — Черемышинъ идетъ. Вотъ мы имъ покажемъ.

Попъ отвѣчаетъ осторожно, ласково:

— Святотатцамъ — судъ Божій, кипѣть во смолѣ на вѣчныя времена. Кто идетъ не вѣдаю, но посла Христова ожидаю въ смиреніи. Многое берете на себя. Я не пойду, но осудить — не осужу.

И, выплеснувъ хитрый смѣшокъ въ вѣтхозавѣтную бороду, раскачивая мѣрно животъ — невинная плоть — идетъ къ попадьѣ пить брусничный чай и познавать знаменія свыше, то-есть карты изъ учебника географіи: далеко ли отъ трудничка Божьяго Антона, что въ станицѣ Усть-Двинской до поповской избы?

Силинъ-старикъ чаю не пьетъ, на карту не смотритъ, бредетъ одинъ. Въ головѣ — пожаръ. Густой зной течетъ съ неба. Въ Ивневскомъ сожгли Кирюху, умилостивили Заступницу, выхлопотали дождь. Надо постоять за міръ, за вѣру, за сухую мертвую землю. Силинъ старъ, но крѣпокъ. Приметъ на себя, не убоится. Спалить Вихляя, снять погань — Господь намететъ тучи, встанутъ хлѣба, люди заходятъ, загудятъ пчелы — въ храмѣ Божьемъ заверещатъ свѣчи. Прямо ступай, Силинъ! Не томись, спину расправь — къ Господу идешь смиренно — въ лѣвой рукѣ спичекъ коробокъ, правая сбирается въ крестъ треперстный, на лицѣ дѣтская святая благость.

У Гнѣдова — совѣть. И спорить не о чемъ — Силинъ сказалъ. На себя все беретъ. Пріѣдутъ допрашивать — назовется. Но Гнѣдовъ объ одномъ:

— Муку оттуда вытащить! Тысча пудовъ зря пропадетъ.

Сомнѣніе. Бѣда. Вдругъ — свѣтъ и разрѣшеніе — изъ Воробьевки — шесть верстъ по шоссе — парнишка прибѣжалъ — племянникъ Гнѣдова:

— Пріѣхали! Съ ружьями! Я трусу далъ.

Не спрашиваютъ — кто? Всѣ знаютъ — Черемышинъ. На дугѣ — «не уйдешь». Поспѣлъ голубчикъ!

— Ну, ребята, теперь не плошай. Силинъ за Вихляемъ, мы — за мукой.

Ордой къ Волнушкамъ.

Вечерѣетъ. Но нѣтъ прохлады, изъ каждой щели разсохшейся земли — какъ изъ ноздрей козла въ жилеткѣ — жаръ и смрадъ.

Силинъ — впереди.

Трудный день выпалъ. Въ саду не работали. Задачъ не рѣшали. Только купались подъ вечеръ. Балабасъ живого лягушенка въ ротъ посадилъ, подошелъ къ Бертѣ Самойловнѣ и выпустилъ. Не мальчикъ — чертъ. А Поля больна — глазенки вылѣзаютъ. Горитъ. Уложили еле.

Берта Самойловна пробуетъ читать присланную изъ города инструкцію: «отмѣчаемъ роль эстетическаго воспитанія. Красочныя пятна дѣйствуютъ…» И тупо въ головѣ — Балабасъ вымазалъ всю морду охрой — эстетическое — да! — необходимо раздѣлить три и одна третья на двадцать одинъ.

— Нѣть силъ…

Вынимаетъ клеенчатую тетрадку. На первой страницѣ:

«Дневникъ Берты Гольдбергъ».

Эпиграфъ:

«Это плачетъ лебедь умирающій,

Онъ съ своимъ прошедшимъ говоритъ.»

Пишетъ:

«Прислали пять пудовъ. У Поли 39,2. Балабась — звѣренышъ. А впрочемъ, онъ бѣдный. У него подъ мышкой рыжіе волосики. Всегда голодный, и всѣ голодные. Я сейчасъ думаю о глупости, стыдно писать… Передъ отъѣздомъ въ Москвѣ я была у Глыбиныхъ. Она сдѣлала оладьи, вкусныя, на свиномъ салѣ, съ вареньемъ. Много было, подъ конецъ я отяжелѣла — глаза слипаются, подъ ложечкой камень, чувствую, не могу больше — на тарелкѣ оставила. Вотъ сейчасъ думаю — зачѣмъ не съѣла. Я опустилась, вся въ матеріальныхъ заботахъ, и нѣтъ времени подумать о душѣ. Кругомъ невѣжество и темнота. Я боюсь крестьянъ, хотя они ласковые съ нами. Я хотѣла бы сказать Ленину: у васъ великій идеалъ, но вы ошибаетесь. Я такъ несчастна, такъ одинока! Если-бы можно было пойти на вокзалъ, купить билетъ и уѣхать въ Италію. Тамъ въ музеяхъ прекрасныя статуи. Я глядѣла бы съ утра до ночи и плакала бы. Меня ужъ никто не полюбитъ — мнѣ 38 лѣтъ! И дѣтей не будетъ, никогда не будетъ! Кончено. „Отлетѣли цвѣты…“»

Дальше Берта Салюйловна писать не можетъ, и написанное пачкаютъ большія частыя капли. У окна Наташа читаетъ прилежно книжку «Экономика переходнаго времени» — подарокъ Курина. Понимать — не понимаетъ. Странныя слова, рисунки, схемы. Но смутно чуетъ — новое, важное. Длинныя трудныя фразы звучатъ, какъ любовная рѣчь на чужомъ языкѣ. И потомъ изъ особенно тяжелыхъ словъ вылѣзаютъ глаза, задорные, нѣжные, — одни — его. Такъ обѣ сидятъ. Еще въ комнатѣ двое — съ карточекъ. Надъ кроватью Берты Самойловны старикъ, — книгу читалъ, дарилъ пятачки, борода и печаль — все знаетъ, «такъ надо.» Надъ Наташиной — глаза — нѣтъ — слова изъ трудной книжки, сжатый, никогда нецѣлованный ротъ, и звѣзда на папахѣ, — сейчасъ ведетъ на бой, со знаменемъ въ рукѣ, «война противъ всего міра».