Шесть повестей о легких концах - [27]

Коммунистомъ и умру.

Хоть меня вы разстрѣляйте,

Въ дезертиры не пойду!»

Берта Самойловна услыхала. Выходитъ. Худая, горбатенькая, кончикъ носа все тянется къ задранному носку ботинка.

— Ахъ, это вы, товарищъ! Зайдите…

— Мерси. Что-жъ — учите все?

— Да вотъ вожусь съ ними. Трудно — вѣдь это не обыкновенныя дѣти, а дефективныя.

— Понимаемъ: главныя.

— Больныя, отобранныя по недоразвитію.

— Мѣченные, значитъ. А скажите, товарищъ, вотъ рыжій у васъ мальчонокъ — кто онъ такой будетъ?

— Ахъ, Балабасъ? То-есть его Власомъ зовутъ, онъ самъ себя Балабасомъ прозвалъ, ну и мы — привыкли. Несчастный — идіотизмъ. Происхожденіе — неизвѣстно. Изъ пріютскихъ. Восемь лѣтъ — даже говорить не умѣетъ, какъ слѣдуетъ. Буквъ не знаетъ, считать по пальцамъ не можетъ. Но удивительныя способности къ рисованію. Иногда мнѣ кажется — геніальный ребенокъ.

Егорка доволенъ. Не въ силахъ скрыть — улыбается на полверсты. Еще бы!.. Птицу съ выменемъ всѣ видали. Теперь второе дѣло:

— Вы, товарищъ, молочка хотѣли въ обмѣнъ?

— Вотъ-вотъ! Нельзя ли устроить? Изнуреніе. Все картошка и картошка. Въ особенности необходимо для невропатовъ. Мы можемъ одѣяло теплое дать. Платье мое.

— Это что-жъ — мы развѣ живодеры! Если у кого корова — какъ дѣткамъ не отцѣдить? Только сами знаете — плохо у насъ.

И рукой на солнце.

— Вотъ мы слыхали, будто вамъ вчера изъ города муку прислали — обрадовались. Хоть ребятки сыты будутъ. Конечно, теперь режимъ такой, то-есть просвѣщеніе.

— Прислали. Да знаете сколько?

Егорка замеръ.

— Пять пудовъ на два мѣсяца! А насъ — восемнадцать дѣтей, трое взрослыхъ. Я писала, писала — ничего! Прямо — взять дѣтей и въ Москву…

Ну, Егорку не проведешь! Вотъ тамъ — четыре окна — все доверху завалено. Половицы скрипятъ.

Встаетъ. Вспоминаетъ, какъ Гнѣдовъ письмо въ городъ инструктору писалъ, кланяется:

— Наше вамъ, съ коммунистическимъ привѣтомъ.

И бѣгомъ въ село вдоль пустыхъ выжженныхъ полей. Для бодрости поетъ:

«Дезертиромъ я родился

Дезертиромъ и умру.

Хотъ меня вы разстрѣляйте,

Въ коммунисты не пойду».

Къ Гнѣдову, къ Андрюхѣ, къ Силинымъ, сразу ко всѣмъ:

— Эй!.. Эй!.. Все выпыталъ. Сама призналась — дѣти вожаки, то-есть по ихнему директивныя. Рыжій — чертъ. Зовутъ — тьфу! — Балабасомъ. Говорить не можетъ — только изображаетъ. Мнѣ языкъ показалъ длинющій — хоть узелъ вяжи, и какъ жеребецъ «гы»! Одно слово — Балабасъ!..

Старикъ Силинъ крестится, стонетъ, кряхтитъ. Западаетъ темное слово. А Гнѣдовъ торопитъ:

— Ты про муку.

— Привезли. Подтвердила. Вретъ — пять пудовъ. Животы дыбомъ встали. Четыре окна — направо, какъ войдешь. Завалено. Скрипомъ — скрипитъ. А Балабасъ сторожитъ, не пускаетъ.

Насторожился Гнѣдовъ, прикидываетъ. А здѣсь, вмѣстѣ съ Егоркой, по полямъ прискакалъ новый «слыхъ»:

Въ Горѣловѣ былъ Черемышинъ. Всю коммуну образцовую мигомъ разнесъ. Коммунистовъ — главнаго и садовника — повѣсилъ въ нужникѣ. Скотъ выдалъ совѣту — дѣлите. Учителя помиловалъ — но выпоролъ только и клятву взялъ — дѣтей учить по христіански, безъ обезьянъ всякихъ, на школѣ углемъ написалъ:

«Здѣсь гостилъ я — Черемышинъ. Чихомъ чихнулъ — разсыпались. Коммунисту галстукъ по разверсткѣ. Крестьянамъ коровы. Ѣшь сметану. Не тужи. Назадъ пріѣду.

Совѣтскій начальникъ, комиссарская отрава

Селиверстъ Черемышинъ.»

Уѣзжая сказалъ:

— Буду на той недѣлѣ въ Кореневкѣ.

Слыхъ вѣрный, Гнѣдовъ все примѣряетъ, потомъ — шопотливымъ баскомъ:

— Тысча пудовъ. Вотъ что — вечеромъ обсудимъ. Всѣхъ зовите. Только бабъ не надо. Это имъ не комитетъ — дѣло серьезное. Пропишемъ резолюцію — держись!

Плохое хозяйство. Вмѣсто супницы — подозрительная посуда, только что безъ ручки. Кто супъ изъ мелкой тарелки, кто изъ стакана. Бѣда. Супъ на картошкѣ. Вылакаешь три тарелки — разнесетъ, а черезъ часъ голодъ точитъ.

Лучше всѣхъ устраивается Колька. Онъ изъ случайныхъ. То-есть на бумагѣ значилось: «Морально-дефективный». — Мораль гдѣ-то по дорогѣ затерялась (бумага долго блуждала, мѣсяца три). Прислали въ 62-ую. Здоровъ, хитеръ, веселъ. Конечно, о морали не безъ основанія намекали: форточникъ. Прошлымъ лѣтомъ поймали, въ дѣтскій домъ, то-есть бывшій Рукавишниковскій. Сначала — запирали. Потомъ — естествознаніе, даже домашній оркестръ. Коля къ трубѣ пристрастился. Дуетъ и радъ. Разъ повезли въ дѣтскій домъ на Мѣщанской, концертъ давать. Ѣдутъ мимо Сухаревки. Коля не выдержалъ — въ трубу, за нимъ остальные — маршъ. Завѣдующій — Колю:

— Ты, собственно говоря, почему?..

— А какъ-же — здѣсь наши сейчасъ работаютъ, чтобъ имъ было сподручнѣй…

Подышалъ, не вытерпѣлъ, черезъ два дня сбѣжалъ. Изловили, и вотъ въ Волнушкахъ. Форточекъ много, нечего брать. За то пропитаніе — въ полѣ картошка, въ деревнѣ яички. Курочка Гаврилы тоже на его душѣ — не общипавъ, чуть поджарилъ и глотнулъ. Щекотно, но сладко. И сейчасъ пойдетъ. Развѣ это дѣло — полторы картошки.

Ерзаетъ. Берта Самойловна замѣчаетъ:

— Коля, ты что? Господи! Ну съѣшь еще чашку. Послѣ обѣда нужно грядки перекопать.

Еще явственнѣй ерзаетъ.

— Наказаніе! Что за мальчишка! Вотъ я запру тебя!

Не боится. Знаетъ, какъ изъ мезонина на простынѣ спускаться, какъ черезъ заборъ, бочку подставивъ, сигать, какъ въ безпорточномъ состояніи сторожа Пильчука миновать — ползкомъ на брюхѣ — все знаетъ. Кончитъ миску — уйдетъ.