Шесть граней жизни. Повесть о чутком доме и о природе, полной множества языков - [71]
Я обвела взглядом березу, синичек-лазоревок и сверкающий вдалеке пролив. Если у LUCA есть наследники во всем живом, то клетки моего тела родственны клеткам других существ, а значит, у меня повсюду на участке родня. Пусть мы не похожи друг на друга, но на глубинном уровне мы – одно.
Уму непостижимо, что клетки строят настолько разные организмы. Впрочем, секрет заключается в генетическом алфавите, который постоянно образует новые миры, примерно как буквы и книги. Доказательством тому миллион генов во мне. Один из них содержит чертеж моей нервной системы, а она есть и у насекомых, и у червей. Более того: я разделяю гены также и с деревьями, и с лилиями.
Конечно, на участке помещается лишь малая толика всей жизни Земли. Больший обзор я получила в естественно-историческом музее, чье предназначение – дать представление обо всей широте жизни. Экспозиция начиналась с Большого взрыва, потрясающе спроецированного под потолком кинозала, а когда образовались все элементы, над головой раскинулось кишащее звездами небо. Затем крупным планом была показана новорожденная Земля, пылающая вулканическими извержениями под градом метеоритов. За раскаленной Землей последовали черная лавовая Земля и белая ледяная, а уж потом зеленая Земля расцвела пышной жизнью.
Я шла по залам с минералами, покрытыми узорами времени или сжатыми в драгоценные камни. Видела отпечатки ископаемых организмов, а также скорлупы головоногих и черепа предков. Шла мимо караванов животных, окончательно вымерших или просто убитых и превращенных в чучела. Мимо барсука, глядящего без всякого выражения, я поспешила в зал, где бабочки, словно исчезнувшие мгновения, были наколоты на булавки. Под ними – переливчатые армии жуков, в других витринах – сияющие оперения птиц, сохраненных в мышьяке. Дальше – знаменитый гербарий, кичливо демонстрирующий свои засушенные редкости.
Но чего-то в этих залах и витринах недоставало. Недоставало жизни, которая распространялась всё дальше, чтобы питаться, спариваться, общаться, преследовать или убегать, в вечной глубинной связи с землей, водой и небом, а равно друг с другом. Недоставало непрестанного взаимодействия, в котором всё жило, ненасытное в своей жажде жизни и ее умножения. Стены, возведенные меж разными видами, имели две стороны, неотделимые одна от другой. И теперь я знала, что в доме, где я буду ночевать, стены оказываются жилищем для муравьев и пчел, а потолок служит полом для птиц точно так же, как пол – крышей для лисиц.
Тем не менее один вопрос остался: что же удерживает это живое целое от распада? Мириады точек в пуантилизме, думала я, могут образовывать фигуры, в точности как пиксели на экране. Чем больше точек, тем четче картинка, так что каждая точка способна внести свою долю в нюансы и детали.
Собрать их в одной повести невозможно, к тому же в рассказе всё видится в одном ракурсе. В кипении жизни всё обстоит иначе. Но на курсах живописи я усвоила, как перспектива обретает глубину благодаря золотому сечению, открытому в эпоху Возрождения. Как ни удивительно, оно словно бы отражено и в природе. Писатель Петер Нильсон отмечал пропорции золотого сечения в структуре улиток, шишек и подсолнухов. Так, может быть, природа и искусство подчиняются сходным законам?
Будучи астрономом, Нильсон даже нашел точки соприкосновения между формами Вселенной и музыкой. Вибрирующее движение изначальных атомов продолжалось в космосе и в компьютерах становилось так называемым электронным шумом. Его обнаружили не только в отдаленных звездных системах, но и в шуме земных водных потоков и ветров, в природных катаклизмах и вариациях биржевых курсов.
Среди живых существ тоже есть родственные звуковые подобия. Если воспроизвести песню гиббона с удвоенной скоростью, она звучит как птичий щебет, а если замедлить, она похожа на пение китов. На акустическом графике кривые почти совпадают; они похожи, как ветка похожа на дерево. Разница в регистре и темпе.
И кое-что из различий компенсировалось именно темпом. Пчела воспринимает в сто раз более быстрые движения, чем способны видеть мы. И другие маленькие существа с более стремительным обменом веществ воспринимают больше сигналов, чем те, кто крупнее. У мелких птиц и мышей сердце делает шестьсот ударов в минуту: они словно листья, трепещущие на ветру. У китов пульс в сто раз медленнее, но сами пульсовые удары жизни одинаковы и у малых, и у больших.
Можно ли рассматривать их как доли такта? Если насекомые двигаются шестнадцатыми, а косули – четвертушками, то барсук – целыми нотами. Все они движутся будто в потоке музыки с бесконечными вариациями. В основе лежит общий оргáнный пункт – магнитное поле земного ядра. Оно колеблется от восьми до шестнадцати раз в секунду. Тот же ритм присущ моему мозгу в состоянии покоя. Голова идет кру´гом. Мы что же, настроены на Землю?
Тут мне вспомнилась запись НАСА – электромагнитная вибрация Земли. Преобразованная в звук, она обернулась шумовой гармонией без начала и конца. Может быть, в этом шуме участвовала жизнь всей планеты? Биохимик Йеспер Хоффмейер назвал совокупную земную сферу коммуникации семиосферой; эти биологические языки вмещают в себя миллионы способов выражения. Это запахи, краски и формы, химические сигналы, прикосновения и движения, всевозможные волны и электрические поля – короче говоря, знаки жизни. Это и модуляции черного дрозда, и квинты большой синицы, и жужжание крылышек насекомых. Это песни китов и многообразные звуки рыб вперемешку с барабанной дробью моллюсков. Это воющие брачные крики, урчащее фырканье лисиц-матерей, ворчание барсуков, ультразвуковые песни лесных мышей и слабые звуки дождевых червей.
