Шеридан - [84]

Интерес публики к речи Шеридана беспределен. Каждый стремится всеми правдами и неправдами попасть в Вестминстер-холл. Билеты стоят 50 гиней, но желающих приобрести их столько, что у кассы творится вавилонское столпотворение. В шесть утра дамы уже одеты и толпятся во дворе Вестминстерского дворца; с девяти до двенадцати они сидят в зале, дожидаясь начала судебного заседания. Давка у входа такая, что просто чудом дело обходится без членовредительства. Впрочем, кое-кто лишается если не ног, то, во всяком случае, туфель. Несколько дам протискиваются в двери босиком. Другие, потеряв свою собственную туфельку, надевают чужую, потерянную кем-то еще, и входят в Вестминстер-холл в туфле красного цвета на одной ноге и желтого — на другой.

Вот поднимается со своего места Шеридан, и тысяча сердец замирает от волнения. Вступительная часть его речи воспринимается слушателями как излишне сухая и официальная — это больше похоже на выступление юриста, чем на инвективу члена палаты общин. А его ораторская манера слишком уж напоминает исполнение его отцом роли короля Иоанна[67]. Но с каждой минутой он говорит все лучше и лучше, его речь вызывает всеобщее восхищение. Берк расхваливает ее в самых пылких выражениях, а Уолпол замечает, что национальный упадок не является неотвратимым, когда «история и ораторское искусство дают такие славные побеги». Вот в каких словах миссис Шеридан сообщает своей золовке «новость о триумфе нашего дорогого Дика — нашем триумфе»: «Нет никакой возможности, дорогая моя, передать тебе, какие чувства восторга, изумления и обожания вызвал он в сердцах людей самого разного звания. Даже партийные предубеждения не устояли против щедрого проявления гения, ораторского мастерства и душевности. Все, у кого есть сердце, станут, после того как они прослушали речь Дика, мудрее и лучше до конца своих дней. Представь же теперь, что должна чувствовать я! По правде говоря, я лишь с трудом могу, как сказал после речи Дика Берк, «опуститься в мыслях на землю» и говорить или думать о чем-нибудь другом, но наслаждение слишком острое становится болью, и в этот момент я страдаю от восторгов и треволнений минувшей недели. Мне, бедняжке, противопоказаны всякие крайности».

Когда в конце июля возвращается в Англию отец Шеридана, его верный слуга Томпсон встречает его со словами: «Сударь, ваш сын — первый человек в Англии; это всеобщее мнение, вы сами убедитесь». Алисия, которой довелось услышать заключительную часть речи Шеридана, тоже находится под сильным впечатлением от нее.

На заседании палаты общин, состоявшемся 6 июня после волнующего утреннего заседания суда в Вестминстер-холле, некий Бэрджесс берет слово, чтобы вынести на рассмотрение членов палаты какой-то второстепенный финансовый вопрос. Берк немедленно пригвождает несчастного к позорному столбу. «Я считаю своим долгом принести самые горячие поздравления почтенному джентльмену в связи с тем, что он так удачно выбрал этот славный, знаменательный день, когда все мы еще переживаем утренний триумф, чтобы выдвинуть на обсуждение дело столь важного характера!» — восклицает великий оратор с исполненным презрения сарказмом. Далее он язвительно восхищается могучим интеллектом своего невозмутимого коллеги, оказавшегося способным на такое большое умственное усилие, «тогда как все прочие члены палаты онемели от изумления и восхищения, пораженные чудесным красноречием его друга Шеридана, который сегодня снова удивил тысячи слушателей, с восторгом ловивших каждое его слово, таким проявлением талантов, какое не имеет себе равных в анналах ораторского искусства, и тем самым оказал высочайшую честь себе, этой палате и нашей стране».

Десятого июня, подходя к концу своей длинной обвинительной речи, Шеридан едва не лишается чувств, и Берку приходится заменить его. Фокс, проводив Шеридана на воздух, возвращается в зал и сообщает суду, что его друг чувствует себя очень плохо и не в состоянии продолжать выступление; поэтому он просит палату проявить к нему снисхождение, перенеся заседание на один из ближайших дней. Слушание окончания речи назначается на 13 июня. Продолжив в назначенный день свое выступление, Шеридан извиняется за задержку и благодарит судей за то, что они пошли ему навстречу.

Шеридан стремится доказать, что Хейстингс должен нести ответственность за все свои беззакония. Подсудимый переложил вину на чужие плечи, свалил ее на своих подчиненных. Но ведь не кто иной, как он, умышленно санкционировал их методы. «Не стану утверждать, что это мои методы, — уверяет Хейстингс, — но они справедливы, благородны, гуманны и благоразумны». «Это откровение, — говорит Шеридан, — довершает картину. Оно наглядно показывает, на какой чудовищной лжи основывается его защита... Неужели же мне скажут теперь, когда я представил вашим светлостям доказательства того, что, уполномочив своего агента запугивать, принуждать, притеснять и убивать, более того, вменив ему эти ужасные акты в обязанность, он по получении известий о творимых агентом злодеяниях заявляет: «Рад слышать это — теперь я могу с легким сердцем возвращаться в Калькутту», а потом обвиняет своего агента в недостаточной жестокости, после чего называет все эти меры справедливыми, гуманными и благоразумными, — так неужели мне скажут после всего этого, что он не несет ответственности потому, что у меня нет доказательств относительно точного количества ударов плетью и веса кандалов?! Неужели мне скажут: «Это прекрасное дерево загублено не по его вине, потому что он приказал рубить, но не отдавал распоряжения обдирать кору» или «он не виноват, так как приказал вырвать сердце, но не отдавал приказа о пролитии крови»? Итак, я утверждаю, что Уоррен Хейстингс полностью уличен в этих преступлениях, и возлагаю на него перед нашим судом всю вину за них; он должен ответить за них перед законом, перед правом справедливости, перед своей страной и перед богом...