Шепоты старой усадьбы - [23]

— Как же так? — удивилась я. Просто все это время мне казалось, что гуляющие по ночам дети — беспризорники. Иначе как еще объяснить беспечность их родителей? Только тем, что родителей нет.

Несмотря на то что последние предложения остались за кадром, женщина все же поняла, к чему именно относился мой возглас, и начала оправдываться.

— У нас в семье горе было… Мой муж сгорел. И… — Алина заходила по комнате, периодически прижимая ладонь то ко рту, то к шее. Я объяснила для себя ее автоматические действия так: слова, которые требовали освобождения из тюрьмы ее сознания, самовольно подкатывали к спасительному выходу, и тогда она их сдерживала возле рта, а затем они в отместку начинали ее душить. Она долго не могла определиться, сдерживать ли их и дальше, но в итоге желание нормально дышать победило. — И Витенька считал, что он виноват в смерти папы. А я… Я только сейчас поняла, что почти не препятствовала этим мыслям. Да и в принципе не обращала на него внимания. — Поток слез возобновился, но в этот раз мы даже не пытались их остановить. Почему-то где-то глубоко в душе вспыхнула садистическая мысль, что этот человек достоин таких мучений. Отчего на меня так повлияла ее последняя реплика и согласен ли был со мной Смирнов или же молчал по каким-то своим мотивам, я не ведаю. — Я должна была объяснить ему, что он был всего лишь ребенок… Почему я была так жестока?..

Алина так и стояла, рыдая, затем все-таки соизволила сесть на стул и продолжить повествование сквозь слезы.

— В итоге мы отдалились друг от друга. Он где-то слонялся целыми днями и даже ночами, а я и не спрашивала. Я была под властью этого самого, — она выразительно щелкнула себя по шее. — Мать за ним следила и иногда мне что-то докладывала. А по мне, жив-здоров — и ладно. Чем занят, неинтересно. А теперь… — Я решила, что она продолжит слезы лить, но она лишь глубоко вздохнула и затихла.

— А теперь он мертв, и ты вспомнила, что ты мать, — резко закончил за нее майор, совершенно не заботясь о чувствах живого человека. Впрочем, он о них заботился редко, как я уже успела убедиться. В основном, по праздникам, да и то избирательно.

Вспыхнув, Алина моментально подняла на него глаза и чуть приоткрыла рот, но все-таки ничего не ответила на этот жестокий выпад. Я шикнула на Смирнова и взяла Алину за ладонь, благо она рядом села. Мне стало стыдно за то, что мы так на нее набросились. Какой бы она ни была — она мать, потерявшая ребенка! Это ужасно. Тем более всей картины событий, связанных с гибелью ее мужа, мы все равно не знаем. Зачем делать поспешные выводы?

За это время вернулся Анатолий. Он хотел мне что-то сообщить, но, видя, что мы заняты, просто прислонился к косяку и молча наблюдал.

Все еще держа гостью за руку, я мягко спросила:

— Алина, вы можете вспомнить кого-то, кто мог желать зла вашему сыну? — и тут же ощутила на себе недоумевающий взгляд Ткаченко. Зачем тебе, дескать, эта информация? Но я держалась уверенно, так как чувствовала незримую поддержку со стороны майора. Раз уж он заявлял о своем желании выяснить детали вот-вот собирающегося начаться расследования (либо уже начавшегося, так как, что происходит на поляне, мы не видели и не слышали), стало быть, и от показаний родительницы убиенного не откажется.

Девушка медленно покачала головой, глядя в одну точку. Странно, что она вообще услышала вопрос, она как будто в транс ушла.

— А если и имеются такие люди, — влез Смирнов, — вы вряд ли располагаете данными сведениями, верно?

Нет, этот человек совершенно не понимает значение шиканий… Или понимает, но ему все равно?

Внезапно Алина встрепенулась и посмотрела прямо в глаза недоброжелательно настроенному Смирнову.

— У друзей можете спросить. С которыми Витенька гулял.

— Отлично! — обрадовался майор и достал блокнот, надеясь, очевидно, разжиться какой-то полезной информацией. — Имена, фамилии, адреса.

— Я… Не знаю… Одного мальчика вроде зовут Костя.

— Вроде?!

— Ну… По крайней мере, они дружили в первом классе, а сейчас уже не знаю, Витя во втором. У детей так быстро все меняется…

Майор с громким вздохом убрал блокнот, решительно поднялся и открыл широкие дубовые двери дворца, мол, милости прошу на выход, коли вы настолько бесполезны. Нет, ну как он смеет? Это не его дворец все-таки, а мой…

Ну то есть… Мое рабочее место, а не его — вот так правильнее. И только я имею право выгонять отсюда незваных гостей.

Алина, однако, не сопротивлялась. Молча поднялась, понуро повесив голову, и поплелась к выходу.

— Постойте!

Она обернулась на меня.

— А вы для чего заходили-то? Вам ключ нужен?

Фотограф покачала головой. Потом прижала руку ко лбу и провела по челке в каком-то странном жесте, демонстрирующем то ли отчаяние, то ли недовольство собой.

— Нет, я просто… Меня не пустили к моему мальчику, его погрузили в эту… машину… труповозку и забрали от меня… И я почему-то не смогла пойти домой. Я даже не знаю… Ноги сами свернули ко дворцу.

Я все это время, пока она говорила, с прямо-таки журналистским терпением кивала головой, чувствуя некую вину за то, что задала свой неуместный вопрос.

Наконец она ушла.