Шепот звезд - [53]

— Почему потребовалась медицина? — спросил Крестинин, стараясь стоять лицом к ветру.

— Кому-то плохо. Сердце.

— Кому?

— Кажется, Ивану Ильичу.

«Ну, батька у меня железный человек, — подумал Николай Иваныч. — Не стареют душой ветераны, комсомольцы тридцатых годов. Нет-нет, он не из тех, которые умирают».

Самолет показался над лесом, вот плавно коснулся бетонки — даже дымок не пошел из-под колес — чисто посадил, молодец — и покатился.

— Ну, молодцы! — крикнул кто-то, но высшее командование дулось, не зная, как трактовать авантюру, закончившуюся, скорее всего, благополучно.

Когда самолет подрулил, дверца раскрылась, хотя двигатели еще не выключились, и появился Махоткин. И по его лицу Крестинин почувствовал, что произошло что-то по-настоящему страшное. И его занятое собственным состоянием сердце сжалось.

«Отец!» — догадался он и бросился к выдвигаемому трапу, хотя и понимал, что все, что бы он теперь ни делал, — пустое.

— Задний люк открыт, — махнул рукой Махоткин санитарам с носилками. Там удобнее.

Потом увидел Крестинина-младшего и положил руку на его плечо.

— Так-то, — вздохнул он. — Мужайся, сынок.

Носилки с телом Ивана Ильича проследовали мимо Крестинина-младшего. Лицо старика казалось помолодевшим и пугающе красивым.

Глава восьмая

На похоронах он пребывал в том состоянии, когда окружающее плавится и плывет, как предсонные образы, которые ни понять, ни определить невозможно; он не хотел и не мог поверить тому, что больше никогда не услышит отцова косноязычного рычания, не увидит его комического гнева по поводу классового самосознания и прочего вздора. Он еще не осознавал по-настоящему своей вины перед отцом, кроме общепринятого: «Все мы в конечном счете убиваем своих родителей, беззащитных перед нами». Кроме того, он боялся глядеть на утопающее в цветах лицо, враз помолодевшее, и руки, которые когда-то могли разорвать колоду карт. Он помнил каждый ноготь, каждый волосок на запястьях. Он боялся доказательства того, что отца, собственно, нет. И вообще, он участвует в каком-то обмане.

— Молодой! — услышал он голос какой-то старухи.

«Тут что-то не так, — говорил он себе. — Вышло недоразумение, сейчас все разрешится. Сейчас он откинет эти дурацкие цветы и… и…»

Сознание время от времени прояснялось, и он видел, точнее, не видел ни одного из тех героев, что были на проводах в последний путь «дяди» Миши. Ушли Громов, Урванцев, Гризодубова, Байдуков, Арцеулов, Анохин — ушли те, кто своим существованием оправдал время, — поколение, которое выстояло не воюя с обстоятельствами и идеологией, а своей самоубийственной жертвенностью во имя химер оказалось опорными точками истории России. К этим героям без обмана принадлежал и отец.

Он вдруг сообразил, что ищет Махоткина.

— В больнице, — ответили ему. — На неотложке увезли.

Он, слабо соображая, что делает, выбрался из людского коловращения и, как ему показалось, спрятался за столбом церковной ограды. И не считал нужным глядеть на автобус — знал, что увидит и почувствует, когда будут выносить гроб.

Подошла Серафимовна в трауре. Молча пожала его руку и в наружный карман пиджака сунула листок.

— Телефон, — пояснила она и, как в былые времена, поправила его галстук.

— Возвращайся, — сказал он.

— Об этом потом.

— Побудь рядом.

Около гроба, вынесенного из автобуса и поставленного на тележку у церковных ворот, рыдал в три ручья незнакомый бородатый мужчина.

— Кто этот бородач? — спросил Николай Иваныч.

— А-а, Борис Борисыч, — бросила небрежно Серафимовна.

— Кто он?

— Знал Ивана Ильича по Северу.

— А этот загорелый малый, вернувшийся с курорта?

— Это второй пилот, который перегонял самолет.

— Ах да! — вспомнил Николай Иваныч. — Он с другого курорта. Неужели Борис Борисыч теперь единственный из всех, с кем отец работал на Севере? То есть он последний из поколения, которое на Небесах?

— Похоже на то.

— Ты-то хоть знаешь его? Борис Борисыча?

— Да, немножко.

Второй пилот, обратив внимание, что глядят на него, вытер слезы, подошел и молча пожал руку Николаю Иванычу. Потом Серафимовне.

— Примите… — начал было он, но из его глаз снова брызнули слезы, и он поспешно отошел в сторону.

Подошла вежливая, с печатью профессиональной скорби на лице дама в черном и встала рядом, ожидая, когда гроб внесут в церковь. Это она по просьбе Николая Иваныча нашла священника отпеть человека, который с детства не причащался Святых Таин, но жил по-христиански. И его молитвами были, как и у иных русских людей его поколения — поступки.

В церкви Николай Иваныч увидел раскрытые Царские врата, которые сперва почему-то принял за зеркало.

— Хорошо, что Царские врата открыты, — прошептала Серафимовна, вкладывая в его руку свечу.

— Благословен Бог наш… — начал иерей.

Николай Иваныч глядел на золото иконостаса, дрожащий воздух над разноцветными лампадами и свечами и яркий солнечный день за решетчатыми окнами.

Церковь запела своим хором: «Со духи праведных…», засверкала свечами провожающих Ивана Ильича и, казалось, зашумела деревьями, которые наполнял солнечный ветер за окнами. Накатилось что-то из детства. Ему показалось, что после всех угрызений совести на его душу начинает опускаться внеумственная уверенность в том, что смерти, собственно, нет. Но тут случилось что-то необъяснимо жуткое: ему показалось что на отца вдруг упала сверху большая черная птица, забившая крыльями. Он едва не вскрикнул — это оказалась Софья Марковна, которая стала целовать отца не как усопшего, в венчик, а в губы; и при этом черную старуху трясло, как будто через нее пропускали ток.