Шепот звезд - [25]

До чего осточертели деловые встречи и разговоры, осторожные, прощупывающие, нечеловеческие, потому что говорят не на человеческом, а на идиотском языке. АП, ТАП, СМП, ЛПС, КВС…*. Скажи: „Самолет потерпел катастрофу, командир и пассажиры погибли“ — и все расстроились, загрустили, особенно ЛПС, который примеривает на себя все виды АПов. А скажи: „Случился ТАП, КВС откинулся“ — и ничего страшного. Будто тапком наступил куда-то в грязь. Ну будто кто-то из бомжей нагадил у почтового ящика, а ты пошел за газетами и… „того“. Ну выкинул тапок — и дело с концом».

И друзья на работе, уходя со службы, уходят из жизни: с ними нет охоты встречаться, как пусть даже с симпатичным соседом по больничной койке.

«Я, кажется, спятил», — подумал он о том, что радуется предстоящей встрече. Но тут же решил, что разговор с глупенькой Одессой и встреча с ней — вне устоявшейся жизни и словно не от мира сего. «Она» — сон золотой. Наступит пробуждение, и обступят, как нечистая сила, ТАПы, АПы, глупая Серафимовна с барачными манерами, батька с глазами младенца и противоестественными плечищами… Рядом с ним чувствуешь себя недоноском.

Он шел к «Якорю» и думал, что для своего положения большого начальника поступает глупо, но тут же вопросил себя, что есть глупо, когда вся жизнь глупость, случайное сочетание клеток? Побегал, попрыгал, наделал гадостей себе, людям и природе и — прощайте, мои любимые вещи, ради которых шел на гадости, прощайте, высокий пост и безутешные родственники, ты — струйка дыма над трубой крематория.

Никогда Крестинин так не рассуждал, и эти мысли показались ему хотя и не очень веселыми, так как бросали тень на его жизнь (другой не будет пользуйся этой), но таили в себе неопределенную надежду; он стал догадываться как бы о существовании иного мира; в нем пробудилась тоска по тем прекрасным человеческим мыслям, которые еще не родились в его голове, забитой всяким вздором. То есть ничего особенного в голове не вспыхивало, но ощущалась возможность рождения прекрасных мыслей, пребывающих пока в свернутом виде.

«Итак, — рассуждал он. — Моя жизнь — глупость, следовательно, все, что вне ее, — нечто другое, и может, как раз в этом ином содержится то, о чем вспомнишь в свой последний час».

Он подумал, что Одесса может оказаться страшненькой, кривоногой, с заячьей губой, но тут же сказал себе, что эти сомнения от прежней, глупой жизни, а в новой пусть Одесса окажется страшнее гражданской войны, это не имеет значения. Отныне действуют другие законы природы, нам неведомые. И ему захотелось, чтобы Одесса была страшненькой, — тогда бы он испытал радость преодоления своей теперешней природы и как бы получил право на существование в иной плоскости бытия. Он изнывал от благодарности неведомой дурочке Одессе за то, что она открыла ему мир, где нет места ТАПам и АПам; он почувствовал как бы прорыв матового экрана, а за ним — бесконечное поле и холмы, освещенные солнцем. И все оттого, что некая «Одесса» неправильно набрала номер и неправильно употребляет слова.

«И я мог бы превратиться в удобрение, не увидев этих холмов и не ощутив теплого ветра с неведомых островов», — подумал он словами далекого прошлого, когда еще читал художественную литературу и замечал бабочек.

«Зачем удобрение? Чтоб родился наконец совершенный человек? — Уф-ф! Какой вздор лезет в голову. Совершенный человек был — Христос; Его любовь не утвердилась на земле, хотя и не вовсе покинула мир».

Много чего приходило в его голову и взбалтывалось при ходьбе, пока он не добрался до «Якоря».

Он остановился у пожухлой от автомобильного выхлопа липки и, похлопывая себя газетой «Воздушный транспорт» по ноге, начал трезветь: поток рассуждений о неродившихся мыслях и делах и о Сыне Человеческом иссяк. Он подумал, что самое главное произошло и теперь можно со спокойной совестью уходить. Дурочка «Одесса» сделала свое дело: побудила его на любомудрие и на видения — и спасибо.

«Подожду минуты две, — решил он. — И — бежать, бежать. Тема закрыта. Лучше поваляться на диване с книжкой».

— Самолет Иваныч? — услышал он знакомый по телефону голос.

— Так точно! — отозвался он и прищелкнул каблуками: дурачился. — Честь имею! — дернул головой по-офицерски. — Одесса… не знаю, как вас по отчеству.

— Федоровна. Вы привезли расписание самолетов? — спросила она строго, словно боясь быть обвиненной в легкомыслии.

— А как же?

— Что-то мне не нравится блеск этих стекол, — сказала Одесса Федоровна, показывая на ресторан.

Самолет Иваныч насторожился: он подумал, что сейчас могут начаться капризы.

— Тогда возьмем мотор, будем ехать и глядеть… Может, в какой-нибудь парк? Скажем, Парк культуры и отдыха имени писателя Горького? — Он смутился, словно сказал что-то непотребное уважаемой женщине.

Та, увидев его смущение, подумала: «Какой милый!»

Исходя из заранее решенного «внешность не имеет значения», он посчитал необязательным рассматривать Одессу Федоровну во всех подробностях, однако успел увидеть, что она невысокая, но стройненькая, грудь вперед — так держатся уверенные в себе начальницы, которым часто приходится бывать на людях и преодолевать смущение. Очкастая, улыбающаяся, зубы свои. В следующее мгновение он рассмотрел ее полные, ненакрашенные губы, гуттаперчевый, аккуратный носик и убранные на затылок волосы. Было в ней и что-то консерваторское. Может, она скрипачка?