Шепот звезд - [27]

«Какая-нибудь штучка из художественного начальства», — подумал Крестинин, но тут же оборвал ход дальнейших предположений, дабы не оказаться в мире сем, который ему надоел.

Самолет Иваныч приглядывался к Одессе и находил ее все более и более привлекательной; кроме того, она была не так уж и глупа. К концу вечеравряд ли тут сказались горячительные напитки, до которых Крестинин не имел наследственного пристрастия, — он был влюблен, чего Одесса со свойственной большинству женщин чуткостью не могла не видеть. Пожалуй, и она была не совсем равнодушна к Самолету Иванычу, который по ее понятиям вел себя превосходно: языком не молол, не острил, не развязничал, не пытался блеснуть своим умом и манерами; он выглядел даже несколько глупее, чем был на самом деле; то есть не выкладывался — не играл, как опытный пианист, «страстно», чтобы иметь в запасе возможность бурного пассажа «форте».

Шутки компании к концу вечера не отличались от пьяных шуток любой, в том числе менее изысканной, компании.

Когда все стали расходиться по какому-то невидимому сигналу, Самолет Иваныч вопросительно глянул на Оду, но та под столом нашла его руку и сжала.

— Пусть все уходят, — сказала она.

И все послушно разошлись.

Ода прошлась как бы для разминки по мастерской, закрыла дверь на засов и показала на деревянную тару у камина, собираемую, надо думать, возле торговой точки. Самолет Иваныч стал не спеша ломать доски и кидать их в огонь.

Они некоторое время глядели на пляшущие языки пламени, взялись за руки. Потом очутились в довольно уютной комнате с огромным ложем и — о чудо! зеркалом на потолке, расширяющим пространство.

Нет, никогда и никого он не любил так, как Оду, обнаруживая в ней с почтительным удивлением все новые и новые достоинства или отсутствие недостатков телесных или душевных; похоже, что и она его как бы любила. Они клялись друг другу в вечной любви, а утром он, видя, что красавица спит, прослезился от счастья. А когда проснулась, обцеловал ее всю.

Еще он подумал, что эта встреча вся начерно, она — беглый набросок того, что, может быть, и случится впоследствии. В сердце расцветала, разрасталась и даже как бы взрывалась надежда. И от этих фейерверков любовь озарялась новым светом и распадалась на множество нечетких, но восхитительных видений. И все это неопределенно клубящееся как бы в радужном свете служило спасением от мерзости запустения и мерзости человеческих усилий, направленных на самоуничтожение. Причем все «видения» представляли собой фрагменты ранее виденного и как бы забытого.

Он вызвал такси, отвез Оду, куда она попросила, отправился на работу. И вдруг его словно в темечко ударило: он не взял у Оды телефона. Более того, он даже не знает, как ее зовут и где ее искать.

Ничего, решил он, найду по мастерской.

Но в недавний праздник стала как бы исподволь заползать холодная и скользкая тема грядущего ТАПа.

— Объявился отец? — спросил он вечером после работы.

— Я теперь знаю, почему Иван Ильич обиделся, — сказала Серафимовна. И положила на стол газету «Комсомолец», в которой вчерашний комсомол посчитал необязательным скрывать свою пошлость и манеры уголовников, каковыми всегда блистали высшие комсомольские члены.

— Они хуже уголовников, — продолжил свои мысли вслух Николай Иваныч, когда прочитал статейку. — Уголовник не гадит в свое гнездо.

— Это адрес и телефон автора, — сказала Серафимовна с тонкой улыбкой и положила перед ним листок с записью.

— В суд подать или морду набить?

— Пока ничего не делай, — посоветовала Серафимовна.

— Нескромный вопрос: где взяла координаты?

— У Соньки в записной книжке.

— И тут эта старая… Еще вопрос: она видела, что ты залезала в ее книжку?

— Что ты! Я не дура.

— Да-да, не дура, — поспешно согласился Николай Иваныч.

— А у Соньки был сто лет назад роман… Знаешь, с кем? С командиром отряда Комаровым.

— Неужели! Не знал. Это кое-что объясняет.

— Они и теперь по старой памяти подолгу болтают по телефону сплетничают. Слушай, чего ты ее зовешь «Золотой ручкой»?

— А-а, так. Была воровка по золоту. До революции. Не бери в голову. Голден, одним словом.

Глава семнадцатая

Даже будучи замордованным службой, Николай Иваныч заметил в жене некоторые метаморфозы, и главное: пользуясь своим полузабытым средним медицинским образованием, она устроилась в какую-то санэпидемстанцию на полставки — «для самостоятельности». Впрочем, эта работа оставляла ей достаточно времени на уход за собой и хозяйство. Во всяком случае, вечером Николая Иваныча ждал ужин, а утром горячий завтрак; в квартире не было ни мух, ни тараканов, ни вони, даже ароматическими палочками и табаком. Последнее говорило, что у нее с Сонькой произошло охлаждение отношений. Но это было не совсем так — они встречались и болтали, только Серафимовна запретила Соньке курить, ссылаясь на мужа.

Такие перемены Николай Иваныч, привыкший все объяснять (как причины АПов), приписал страху Серафимовны за крепость семейных устоев и нежеланию возвращаться к прежним условиям полунищего состояния. Но был не совсем прав: все-таки люди сложнее самолетов.

Серафимовна после бесед с Борис Борисычем стала кое-что пересматривать в себе, своей жизни и окружающем. Она стала внимательнее к людям. На нее неизгладимое впечатление произвела оценка Ивана Ильича («Человек») представителем среды, не признающей людьми никого, кроме своих, то есть воров. Это значило для нее выше всех правительственных наград, именуемых в уголовной среде брошками. Ей был известен случай, когда вор в законе «кент» Борис Борисыча, полный кавалер ордена Славы — тщательно скрывал от своих коллег столь высокое звание. И вот Иван Ильич — Человек. В этой оценке начинали действовать какие-то иные- внезаконные и внеприродные силы.