Шепот звезд - [13]

Николай Иваныч не обладал выдающимися статями отца, то есть не получил бы награды «за красоту телосложения», — такие соревнования проводились в героические тридцатые, и, конечно, не мог бы поднять платформу с роялем и пианисткой. Он не сумел продвинуться в спорте даже в молодости: занялся было спортивной гимнастикой, да так увлекся, что завалил сессию; сунулся в аэроклуб — не прошел летную комиссию: шумы в сердце; совершил три прыжка с парашютом — не страшно. Бросил. И вообще, спорт, утратив общественное значение, превратился в личное дело каждого, и спортсмены, перестав быть народными героями, перетекли в телохранительные органы новых героев, которые свою деятельность не предавали оглашению.

Был он чуть выше среднего роста, «среднего телосложения», лицо имел без особых примет — по-славянски нечеткое, белобрысое, пухлоносое, как бы глядящее из тумана; обращали на себя внимание лишь глаза василькового цвета, что для мужчины с простоватым лицом излишняя роскошь. Такие глаза были у его покойной матери — «кроткой Марии». Но кротостью Николай Иваныч похвастаться не мог, так как это похвальное качество меньше всего требовалось в авиации, где все инструкции пишутся красным по белому.

Он увидел в окно инженера, которого вызывал; в этот момент позвонила Серафимовна и принялась что-то плести.

— Прошу на работу без необходимости не звонить, — сказал он. — Да делай что хочешь, я все равно сегодня в ночь лечу в Мюнхен. На два дня. Может, на три. Все! Больше не звони — мешаешь.

— Вызывали? — спросил инженер с лицом, которое могло бы обратить на себя внимание разве что аэродромным загаром и настороженностью в глазах.

— Присаживайтесь. Вы в курсе дела. В карте на вылет ваша подпись. Вы выпускали этот борт?

— Я.

— Хорошо. Как это происходило? По порядку. Итак, самолет обслужен и заправлен, пассажиры и экипаж заняли свои места, спецтранспорт отъехал, техники подцепили водило для буксировки борта на старт. Так?

— Та-ак, — согласился инженер, не понимая, куда гнет шеф.

— Подошел тягач, стал подавать назад, техники подняли водило, глядя на крюк и серьгу водила. Так?

— Так.

— Что дальше?

— Нет, не так. Тягач подошел, но я увидел, что наклевывается задержка вылета. Нет, не по нашей вине: из-за бортпитания… Я предложил экипажу произвести запуск двигателей на месте…

— Уже интереснее. Итак, экипаж начал запускаться на месте, вы отключили наземное питание. Так?

— Нет, запуск производился от бортовых аккумуляторов, все было отключено до запуска.

— Очень хорошо. Запустились, запросили разрешение на руление, поехали. Что дальше?

— А что дальше? Порулили на старт, взлетели.

— С подцепленным водилом?

— Нет, побежали отцеплять водило во время запуска.

— Что было дальше?

— Ничего особенного: отцепили.

— Особенное было в том, что торопились. Как отцепляли? Вы видели?

— Как раз в этот момент меня отвлекли заводские представители.

— Нетрудно представить эту спешку, суету, неразбериху, — посочувствовал Николай Иваныч.

— Суета была, — согласился инженер. — А дырки на борту не было: я сам перед вылетом обежал самолет.

— Свободны! Пришлите техников, которые выпускали самолет.

— Есть!

Когда инженер вышел, Николай Иваныч выругался:

— Дикарь голубоглазый!

Он выстроил версию, оставалось уточнить детали. К сожалению, вина была на его службе.

Все-таки и в работе авиационного инженера есть свои радости. Николай Иваныч любил самолеты с детства, причем больше аэропланы «эпохи рыцарства», когда на борту еще не было отхожего места. Любил просторы аэродрома и летом дрожащее над нагретой взлетно-посадочной полосой марево, в котором плавились самолеты; по-своему любил инженеров и техников (делая предпочтение специалистам-старикам, за которыми никогда и ничего не надо проверять). Но больше всего любил вести следствия по причинам АПов.

«На этот раз не спихнешь неприятность на птицу, грузчиков или летный состав. Но не болван ли бортинженер, который не обратил внимания на не совсем привычный шум в кабине?»

Глава десятая

После разговора с сыном по телефону Иван Ильич некоторое время посидел с «Мотей» (Матвеем Ильичом Козловым) на обочине аэродрома, наблюдая, как взлетают и садятся самолеты. Вспомнили войну.

— Самое страшное — дети, — прорычал Иван Ильич.

«Мотя» знал, что Иван имеет в виду: расстрел в карэ двух мальчишек «за трусость» — и кивнул. Немного поругали молодежь, но Матвей Ильич возразил:

— Грех тебе, Ваня, ворчать: у тебя сын молодец, башка — Дворец Советов.

Иван Ильич вспомнил строительство этого дурацкого дворца на месте взорванного храма Христа Спасителя и вздохнул:

— Может, и молодец, а детей — нуль… Нехорошо… И палки ставит в колеса. Комаров требует «добро» — не разрешает. — Иван Ильич стал распаляться, на его рычание стали оборачиваться. — Детский сад! Я, отец, прошу разрешение у сына!

— Что ж, если силенка есть, отчего бы не поработать? Николай тебя тормозит вот почему: Комаров заигрался с «новыми русскими». Чует лукавство. Голден Эрроу, мать его за ногу…

Разговор двух стариков для постороннего слушателя вряд ли мог бы представлять интерес — они не были, что называется, застольными рассказчиками с определенным репертуаром, — но им самим для наплыва воспоминаний хватало и кратких реплик. В таких беседах Иван Ильич как бы освобождался от своего косноязычия.