Шепот звезд - [15]

— Фотку не надо, — сказал Борис Борисыч.

— Как вы его узнаете?

— Я его знаю. По Северу.

— Да вы чё! Он тоже от хозяина?

— Его могли бы посадить, как и всякого — не за хрен, — тогда насчет этого было как-то посвободнее. Летчиков у нас, на зоне, было как комара. В том числе известные товарищи. Был который сделал первый в мире штопор и вышел из него — Арцеулов. Может, слышала от свекра? Всегда любезен, спокоен, уважителен, к каждому прощелыге только по имени-отчеству. Мало того, был еще художником. Был Юра Гарнаев. Тоже звезду получил, но уже после отсидки. Потом погиб во Франции при тушении лесных пожаров. Этот через бабу пострадал в Японии, сразу после японской войны. Влюбился. Она — эмигрантка, дворянка. Вот и посадили Юру за любовь. Сидели Туполев и Королев — ба-альшие авторитеты в своем деле. Но этих я лично не знал. Был еще Василий Махоткин великой души человек. Вообще, я летчиков маленько любил — они, как воры, постоянно слышали над собой шепот звезд…

— Шепот звезд? Это как?

— А-а, это на фене, означает… Как бы сказать? Постоянное осознание опасности, присутствие смерти… Без этого шепота даже как-то скучно жить… Нет, не могу объяснить.

— А Иван Ильич?

— Этот знает, что это такое.

— Как вы познакомились? Где?

— Мы, собственно, и не знакомились.

— Чего темнишь?

— Нет, нисколько. Короче, пустился я в бега, да был отловлен органами. Дошел до ручки — кожа и кости. Посадили в аэроплан и повезли. Таких, как я, особо опасных, человек десять. Летим, внизу тундра. В животе пусто, состояние не очень веселое. Выходит из кабины летчиков твой свекр, хотя тебя самой тогда и на свете не было, и, не обращая внимания на конвой, ставит между откидными сиденьями ящик. Мы, понимаешь, сидели лицом друг к другу, все в наручниках. Конвой малость недоволен, но в воздухе хозяин летчик. Выносит твой свекр мешок, молча нас пересчитывает и выкладывает десять буханок хлеба. У меня от одного запаха хлеба началось головокружение — на Севере, замечу, хлеб для вольных выпекался настоящий: ведь туда нет резону везти мякину… Потом выносит десять пачек папирос «Норд» — потом его переименовали в «Север», — чай и сахар. Конвой ничего не понимает и злится. А Иван Ильич на это ноль внимания. «Пусть поедят», — прорычал он начальнику охраны, такого рычания никогда не забудешь. А потом нам: «Курите не все разом, а по очереди и аккуратно. Вот в этом кубе кипяток…»

Борис Борисыч замолчал и, как показалось Серафимовне, смахнул слезы.

— Что это значит? Любил воров?

— Нет, воров не любил. Но тогда среди нас были и не воры, тогда были преступники по идейным соображениям и из тех, кто имел свое мнение… Вообще, мы летунов никогда особо не обижали. Чего их трогать, если они и без нас падали — тогда насчет этого было, как я уже говорил, малость посвободнее…

— Дальше-то что было?

— Дальше? А-а, ничего — в обледенение попали. Аэроплан так трясет, что зубы стучат, а снаружи, по обшивке, будто дрынами молотят. Страшновато, конечно, было, когда отделяешься от сиденья и висишь, а потом резко падаешь задом на дюраль. Сиденья ведь наши были дюралевые…

— А конвой?

— У конвоя полные штаны с лампасами. Начальник твоему свекру: «Что это? Что это?» А тот: «Нож есть?» «Так точно, есть!» — и выхватил нож из-за голенища. «Отрезай то, что у тебя между ног, и выбрасывай за борт — больше не понадобятся». Тут и мы покатились. В такой момент шутки очень полезны… Ты, красавица, уж будь добра, не обижай старика. Он — Человек. Человек в наше гадское время беспредельщиков — очень большая редкость.

Серафимовна так и застыла с раскрытым ртом. Потом задумалась: «Назвал бы Ивана Ильича „Человеком“ вор в законе, для которого все не воры — не люди, если б тот не накормил его вовремя? Вон, оказывается, какой силой обладает хлеб!»

Тут было о чем порассуждать. А поняла бы она, что Иван Ильич — Человек, без подсказки Борис Борисыча?

— Слушай, — сказала она. — Чего-то хлебца захотелось. Просто хлеба без ничего.

Двигаясь от Борис Борисыча в сторону дома, Серафимовна решила, что надо креститься и потом… Как это? А-а, исповедь и причастие. И она позвонила литературному «негру» Шавырину, который время от времени забегал к Ивану Ильичу ради консультаций на авиационную тему.

Глава двенадцатая

— О-о, это были замечательные времена социалистического наступления, коммунальных квартир, голода (не для всех) и русской рулетки. Играли многие, а все неигравшие глазели с поддельным и дурацким интересом. Вся страна глазела. Причем обязанные играть не могли уклониться, даже если видели, что игра не может привести к выигрышу. Щелк, щелк, щелк, бабах! — башка вдребезги… — так говорила многоумная Сонька, время от времени выпуская в потолок кольца дыма — научилась в комсомольской своей юности — и утверждала, что это помогает ей думать.

— Рулетка? — не поняла Серафимовна. — Это как?

— О святая простота! Вкладываешь в барабан револьвера один патрон или два — как уговоритесь, — приставляешь к виску. — Сонька приставила указательный палец к виску. — И нажимаешь курок, то есть спусковой крючок. Она тем же пальцем нажала предполагаемый крючок. — Или мозги на стене, или осечка, то есть богатство, слава, признание поклонниц, скромная Звезда Героя. Но вот что характерно. Не всех допускали до игры. Только избранных. Если б на утонувший во льдах пароход «Челюскин» пустили всех желающих народу набралось бы на несколько флотов… Иногда выигрывали, иногда тех, кто выиграл, сажали. Так пересажали почти всех челюскинцев. Однако были, были неплохие выигрыши. Ну, к примеру, кто такой Толя Ляпидевский, герой всего Советского Союза номер один? Молоденький летчик, недавно после училища, ничем не выдающийся. Но его самолет дежурил в Уэллене, и в его сторону, как знак счастливой судьбы, двигался «Челюскин». И вдруг — о радость! — идет на дно роскошный, как «Титаник», пароход, приспособленный к плаванию только в южных морях.