Шёпот листьев в больничном саду - [10]

Зато родители, как и в прошлый раз, навещали почти каждый день — то мама, то папа, то оба. Мама то и дело приходила на работу к восьми утра — вместо десяти — чтобы успеть вернуться домой, приготовить мне еды и сорваться в больницу. Папа, когда мог, пораньше отпрашивался с работы.

Я смотрела, как они потихоньку расплачиваются за мою болезнь: под глазами у обоих залегли синяки, в волосах у обоих прибавилось седины, на лицах залегли новые морщины.

— И почему мы, идиоты, сразу Владимира Алексеевича не послушали, — то и дело начинала причитать мама. — Дачу бы продали, в конце концов — вот и деньги были бы…

— Ладно тебе, Лен, — пытался улыбнуться папа. — Надо же будет ребёнку где-то отдыхать, когда выпишут.

А я молчала.

Меня обнадёживало только то, что он больше не появлялся. Предупредил — и исчез, как ни в чём не бывало.

Значит, тень его надо мной не висела.

По крайней мере, пока.

После третьего курса Вольдемар сжалился и выписал меня домой. Пока не оклемаюсь для четвёртого.

— Ремиссия у нас есть, можно и передохнуть, — заявил он, принимая очередной конверт от мамы. — Не хочу опять тебя на год здесь запирать. Так и спятить можно.

— Спасибо, — я только кивнула, натягивая на лысую голову вязаную шапочку.

Улица встретила снежной колючестью и ветреной промозглостью — несмотря на конец марта, зима и не думала уходить — но я едва удержалась от того, чтобы не сорвать шапку, позволив ветру свистеть в ушах и швырять снег в глаза. После изоляции в больничном концлагере радовало всё, что напоминало о свободе.

— Не нравится мне это, — всё ещё хмурился папа — несмотря на то, что уже заводил машину. — Вдруг проблемы будут. С тем, чтобы обратно лечь.

— Вань, ну Владимир Алексеевич уже нам всё объяснил, — устало откликнулась мама, пристёгиваясь. — Это нормальная практика. Нам и в прошлый раз следовало на этом настоять — больше бы ребёнка видели.

— Я предпочту не видеть подольше, зато чтоб потом не расставаться, — пробормотал отец, и мама ткнула его локтем в бок, тревожно оглянувшись на меня — но мне было всё равно. Я и так знала, что дела мои обстоят не слишком хорошо.

Девяносто процентов бластов в крови при поступлении.

Несмотря на нормальное самочувствие, я была одной ногой в могиле. Такое редко, но случалось. И если бы я не побежала тогда сдавать анализы…

Но мы всё-таки добились второй ремиссии, думала я. Теперь закрепить результат — и на пересадку. И если я переживу её, то есть шанс, что второй рецидив никогда не наступит.

Если переживу…

Когда я услышала его в шестой раз, мне оставалось шесть дней до плановой госпитализации.

Последние дней пять мне нездоровилось — донимал насморк и странная усталость, боль в левом виске, да ещё субфебрильная температура — но решили, что я простыла. Хотя, конечно, вначале перепугались и побежали сдавать анализы — однако ничего тревожащего не обнаружилось. Так, лёгкая простуда.

Я сидела на кровати, закутавшись в плед, обнимая подаренного Машкой медведя, и смотрела мультик на мониторе своего компа.

И вздрогнула, когда услышала его голос.

— Ты так хочешь жить…

Одеревенев от ужаса, я повернула голову.

Он стоял рядом с изголовьем моей кровати, облокотившись на стену, скрестив руки на груди. В комнате было темно, а на экране монитора продолжали мелькать картинки, и отблески ярких мультяшных красок были единственным, что освещало его лицо — только вот он поглощал всякие краски, кроме собственных. Белого, красного и чёрного.

Глаза его глядели на меня с тёмной насмешкой.

— Ты делаешь всё, что нужно, — он задумчиво изучал моё лицо. — Прислушиваешься к себе. Всегда подозреваешь худшее. Слушаешься врачей. Да и родители твои так стараются, — он вздохнул. — Но, к сожалению, иногда этого недостаточно.

— Ты… — я тряхнула головой. — Что тебе нужно?

Он обвёл рукой мою комнату, и его рукав, похожий на крыло бабочки, блеснул закатными отблесками.

— Скажи, это стоило того? Два лишних года, за которые ты поверила в то, что будешь жить? — он склонился ближе, так, что наши лица сблизились. — Ты увидела всё, что хотела увидеть? Все ночи, закаты, рассветы?

— Нет. — Я судорожно глотнула губами воздух. — Мне ещё рано умирать.

— Сколько же тебе ещё нужно? Десять лет? Пятьдесят? Но ведь солнце не прекратит восходить, а ночи — наступать. И ты никогда не откажешься от возможности лишний раз на это посмотреть, так? — он усмехнулся. — Ты ведь любишь жизнь. Несмотря на всё, что она тебе сделала. Любишь этот мир — с его солнцем, клёнами и белками в саду. Ждёшь, что скоро растает снег и на пригорках прорастёт мать-и-мачеха. И хоть ты увидишь это уже в двадцать второй раз, но будешь радоваться, как в первый, — он склонил голову набок. — Знаешь, я бы хотел дать тебе эти годы. Я бы дал тебе вечность — хотя бы ради того, чтобы посмотреть, через сколько сотен лет тебе осточертеет и солнце, и снег, и мать-и-мачеха.

Я сглотнула, увлажняя пересохшее горло.

— Так почему… не дашь? — хрипло спросила я.

Он выпрямился. Издал короткий, тихий смешок. Совсем не страшный, казалось бы.

Только вот от смешка этого я вся обратилась в одну большую мурашку.

— Потому что, как я уже тебе говорил, — прошептал он, отступая во тьму, — это не мне решать.