Шельмуфский - [38]

Осваивая художественные достижения народной и в том числе современной ему барочной литературы он наполняет их новым содержанием, ставит на службу новым задачам. Таковы вообще взаимоотношения романа с современной ему литературой XVII в., в частности, с прециозным романом и романом плутовским. Давно уже замечено, что «Шельмуфский» является литературной пародией на галантно-авантюрный роман аристократического барокко, представленного творчеством Ф. фон Цезена, К. фон Лоэнштейна, Антона Ульриха Брауншвейгского и др., на эти условные, очень далекие от жизни произведения, вычурные по своему стилю, ситуациям и персонажам и призванные идеализировать мир высших сословий. Этой литературе противостоит роман писателя-демократа Рейтера. Совершенно справедливо замечает по этому поводу Б. И. Пуришев: «Посмеиваясь над вымышленными, неправдоподобными деяниями Шельмуфского, автор намеренно придает им очертания, заимствованные из арсенала прециозного романа. По воле рассказчика действие неизменно переносится в различные иноземные, в частности, экзотические страны… Шельмуфский всегда хочет изумить читателя. Буря на море, кораблекрушение, нападения пиратов, поединки, любовные сцены, говорящие призраки, картины роскошной жизни, сладкогласные сирены, капризы фортуны, галантные письма и мадригалы, высокопарные тирады, милость монархов, чудеса храбрости, благородства и куртуазности – как в самом доподлинном прециозном романе уснащают страницы «Шельмуфского»… Шельмуфский является как бы последним (только, конечно, бурлескным) воплощением героя прециозного романа, подобно тому как знаменитый Дон Кихот был последним (и тоже бурлескным) воплощением Амадиса Галльского».[89] Таким образом, высокая патетика прециозного романа снижается, переводится в прозаически бытовую сферу и тем самым рождается новый реалистический роман. Важно, однако, подчеркнуть, что литературная пародия не является самоцелью писателя, она рождается органически и как бы непроизвольно: осмеяние немецкого мещанина во дворянстве и становящейся призрачной, лишенной всякого значительного содержания культуры феодальной аристократии, естественно, ведет за собой и обращение к пародии.

Это снижение происходит у Рейтера за счет обращения его к традициям буффонного юмора народной литературы шванков и «гробианской» литературы. Рейтер как бы воскрешает эти традиции в новых целях. Однако его роман не просто собрание народных анекдотов об одном герое. Комизм шванка, как правило, большей частью – комизм ситуаций, и он может восприниматься и вне определенного героя. Это именно анекдот. В «Шельмуфском» истории сами по себе не смешны да, в конце концов, их не так уж много, порой они даже повторяются. Комизм здесь исходит от героя: смешны не эпизоды, а то, как отражается мир и жизнь в мозгу этого шалопая; смешно противоречие между его истинным положением и стремлением возвысить себя в богатстве, сословии, образовании. Акцент, следовательно, падает в романе на героя. Рейтер создает определенный характер, социально типичный, и он скрепляет произведение, придает ему целостность. Повторение сходных ситуаций, эпизодов не утомляет читателя, потому что герой психологически интересен; каждый раз он как бы предстает в другом освещении, выявляются его разнообразные стороны.

Поэтому вранье и хвастовство Шельмуфского несколько иного свойства, чем в народной литературе о лжецах. В шванках, народных песнях, в «Рыцаре-Зяблике» комизм лжи – это наивный комизм несуразиц, логически невозможного. Подобного рода комизм восходит к давней традиции народной смеховой карнавальной культуры в разных странах, в том числе и в Германии. Для этой смеховой культуры очень характерна своеобразная логика «обратности» (а l'envers), «наоборот», «наизнанку». Мир народной культуры строится как пародия на обычную, то есть внекарнавальную, жизнь, как «мир наизнанку».[90] В этом походе против логики обычных отношений и понятий выразился своеобразный дух протеста народных масс, их неистребимый оптимизм и стихийно-философское восприятие действительности. Этому явлению обязана своим возникновением немецкая «литература о глупцах» (Narrenlitecatur), к которой близок по общей своей направленности комизм литературы о лгунах. Так, например, в «Рыцаре-Зяблике» рассказывается о том, как герой залезает через пчелиную щель внутрь дуба, чтобы выбрать мед, отложенный там пчелами. Ужаленный ими, он хочет вылезти обратно, но щель стала очень мала: он бежит домой, берет топор, срубает дерево и вылезает снизу. Поэтому автор народной книги любит нагромождения противоречащих, взаимоисключающих определений: «Прекрасная, белая, зеленая, иссохшая, покрытая высокой, низкой травой лужайка». На таком комизме построена и знаменитая народная книга о шильдбюргерах – бестолковом народце.

В книге Рейтера встречается порой и подобный комизм «мира навыворот». Вспомним историю удивительного рождения героя или рассказ его о «личной певице» Великого Могола, которая пела арию о пурпурных очах и черных ланитах; впрочем, это также пародийный выпад против шаблонной галантно-эротической поэзии немецких прециозников, возможно, против поэтов Второй Силезской школы (см. прим. 3, стр. 208). Но в романе Рейтера невероятен не мир, противоречащий здравому смыслу, а невероятно хвастовство и вранье невежды и невоспитанного человека. Это превратность не мира, а превратность самого характера. Отсюда роман пронизывает гротесковая гипербола, вскрывающая объективное несоответствие внешности и сущности героя.