Щемящей красоты последняя печаль - [15]

На глине, — скользко и смешно.

Сосульки с шумом отрываются,

А на душе моей грешно.

Шальная, ветреная вольница,

От солнца бьёт под сердце хмель,

Любовью мир в округе полнится,

Ручьём звенит лукавый Лель…

Алхимия жизни

Алхимия заветных слов,

Волшебный сгусток чувств сердечных,

Несоответствие полов,

Часы событий быстротечных —

Всё это платина любви,

Огонь неистовых желаний,

Что в тигле тела и в крови

Переплавляет жар лобзаний

В великий видимый итог —

Зародыш новой жизни мира,

И следующий вьёт виток

В живых вибрациях эфира…

Матерям Беслана

Я с вами, матери Беслана!

Ваш ад живёт в моей груди!

По крови нет родства, но странно,

Я будто слышу: «Погоди,

Остановись, взгляни на это,

Ты видишь, горе душу рвёт!»

И мне с другого края света

Ребёнок ручку подаёт.

Она худа, грязна, в ожогах…

Не плачет, молится дитя,

Что шло до смертного порога,

За чьи-то пакости платя.

Вы, президенты, генералы,

В благополучии своём

Поймёте ль, как дитя страдало,

Дитя, сгоревшее живьём?

И чей приказ исполнен слепо,

Кто груду обожжённых тел,

Как мусор, вывез так нелепо,

Чей властный умысел посмел

Скормить собакам плоть ребёнка?

В какое время мы живём?

Ты слышишь, воин, плачет тонко

Дитя, спалённое огнём?

Ты слышишь, Родина, стенанья

Сирот и вдовых матерей?

Тебе ещё нужны признанья

В циничной подлости твоей?

Я с вами, матери Беслана!

Я слышу безутешный стон…

Вас душат вражеского стана

Объятия со всех сторон.

Нигде ответа не найдёте,

Вас только матери поймут,

Чьи дети канули на взлёте

И к ним с приветом не придут.

И в мученической купели

Нас всех омоет, дайте срок,

Поскольку в сторону глядели,

Не видя в этом свой урок.

Урок… и школа. В классе первом

Учёба «задалась» вполне.

Чечня — височным билась нервом

Над школой в танковом огне.

Я с вами, матери Беслана!

Болит душа, покоя нет.

Для чести или для обмана

Мы все являемся на свет?

Когда свои стреляют в спину,

Когда свои стреляют в грудь,

То обращается в трясину

Страны, народ предавшей, путь.

«Я боюсь не успеть, не допеть…»

Я боюсь не успеть, не допеть,

Я боюсь не увидеть так много!

Но зато не дано мне скорбеть

У черты рокового порога.

Но зато я могу, не таясь,

Говорить то, что думаю. Боже,

Как о многом я раньше пеклась,

А теперь лишь живу и итожу.

А теперь лишь живу и дышу

В этой капле волшебного мира…

Ничего для себя не прошу,

Лишь бы пела недрёманно лира,

Лишь бы голос мой чисто звучал

Среди скрипок живого оркестра,

И зачётный был выставлен балл

За последнюю четверть семестра.

Белое

Я — женщина в белом из белого теста,

Из белых утопий, из белой печали.

Я — женщина века без дела, без места,

Без памяти боли остаться не чаю.

Не чаю остаться без запаха мысли,

Без запахов радости и карнавала,

Хотя, если честно, устала я бысти,

И думать о малом всё время устала.

Устала от чаяний этих без смысла,

Устала от дрожи, от боли устала,

Во рту от оскомины сухо и кисло,

А я ведь почти ничего не сказала…

Так хочется в даль унестись незаметно,

Оставив погоню свою за плечами,

Туда, где цветёт вековечное лето,

Где нет ни досады, ни белой печали…

Воздушный змей

Воздушный змей, висящий в вышине

Заплатой яркой на крахмальном небе,

Полощет свои крылья по весне —

Листок бумажный на бечёвке-стебле.

С катушкой мальчик носится под ним,

Не выпуская нить из цепких пальцев.

Летящему — бегущий господин,

Привязанный к небесному скитальцу.

Вот так и мы не в силах превозмочь,

Порой, своё земное тяготенье

И взмыть душой, порвав бечёвки, прочь,

Растаяв в синей полынье весенней…

Нас тянут книзу срочные дела,

Обязанности, вязкие сомненья,

Нам не дают в выси летать тела,

Хотя летать — такое наслажденье!

Христос воскресе!

Нора в скале, и снят с креста Христос.

Умащено безжизненное тело…

Кто правду в мир с любовию принёс,

Лежит во прахе страшно, онемело.

Мучения закончились Его.

Скорбит пространство, женщины застыли…

И Сына Саваофа Самого,

Как солнце, прячут в каменной могиле.

Не верят сами. Богочеловек

Завёрнут в холст. И всё? Пустынный ветер

Несёт песок уже который век

Крупицу за крупицей… месяц светел…

Лежит Варавва, получивший дар, —

Помилован, не спится от восторга.

И смотрят сверху звёздами Стожар

Глаза немые плачущего Бога.

Вокруг Пилата шевелится ночь,

Стоного и сторуко куролеся,

Но прокуратор сердится, — невмочь,

Его мельканье тел сегодня бесит.

Белеют пальцы… кубок полон… чем?

Как кровь вино, не яд ли в самом деле?

Да, мысли нынче заняты не тем.

Еврей… глаза его… вот так глядели…

Пустое… полно… умер… в добрый час…

Их много здесь, скитальцев и пророков…

Но вот огонь в светильниках погас,

Настало утро… никакого прока…

Ведь мир не рухнул… Лишь в ночной тиши

Вдали от зал парадных и святилищ

Христос свою погибель сокрушил

Надёжной самой из незримых силищ!

Из света — свет, из мысли — мысль… живёт,

Непостижимо вырвавшись из тлена!

Лишь илитон на камне… Где же Тот,

Кого кувуклии хранили стены?

Варавва тёр глаза и прозревал,

И был уже не вором, не злодеем:

Песчинкой был, но человеком стал.

Ужель и мы когда-нибудь сумеем?

Москва 2008 год