Шашлык на свежем воздухе - [24]

— Ас чего ты выпиваешь? — хмыкнул Миша. — Похмеляешься, небось?

— Хуже, Мишенька… Гораздо хуже. Жена от меня ушла.

— Совсем, что ли? — спросил Миша.

— Навсегда. Характерами, видишь ли, не сошлись.

— Это причина, — сказал Миша. — Это, брат, такая причина… Он покачал головой. — М-да… А я похмеляюсь. Вчера у Жорки Виноградова были, ну и налились, конечно. До помутнения. И, ты понимаешь, обратно шел — подошву оторвал. Штырь какой-то из асфальта торчал, представляешь? Я об него и царапнулся. Еще совсем новые туфли были. Импортные. Коричневые… И, главное, куда я эту подошву сунул, убей, не помню! Утром пошел в мастерскую. Ничего, говорят, сделать не можем, товар импортный, мы такого не имеем. Ты понял, а? Задрипанной подошвы у них нет. Мировые стандарты, понимаешь!.. Ну, пришлось другие купить. Во! Как находишь?

— Вполне, — оценил я, — подходящие ботиночки.

— Тридцатку отдал, — сказал Миша. — С этого бы дорожного начальника слупить стоимость, чтоб помнил, гадюка!.. Ну, еще по стаканчику?

— Давай, — сказал я. — За твои новые туфли.

Мы выпили еще по стаканчику, и я отправился домой. Возле нашего подъезда в задумчивой позе стоял мой сосед с ведром в руках.

— Здравствуй, Петрович, — приподнял я шляпу. — На закат любуемся?

— Ага, — сказал Петрович. — Машину караулю мусорную.

— Кури. — Я протянул ему пачку «Беломора». — Ленинградские, имени Урицкого.

— Можно, — сказал Петрович. Мы закурили.

— Заходи вечером в шахматы сразиться, — пригласил я. — Теперь свободно, Петрович. Никто мешать не будет. Ушла от меня жена-то, слышал? Бросила…

— От, лахудра! — сказал Петрович и плюнул папиросой. — Опять к четырнадцатому дому завернула!

И он резво погнался за мусорной машиной, держа на отлете ведерко.

В ЭТОТ СОЛНЕЧНЫЙ ДЕНЬ

— Смотри, смотри, — толкнул меня локтем Левандовский. — Опять красавица!

Я посмотрел. Навстречу нам действительно шла красавица. Уже седьмая — на протяжении двух кварталов. Она шла празднично и счастливо, будто несла свою красоту на вытянутых руках, распахнуто и хлебосольно даря ее улице. «Я красива, красива, красива!» — отстукивала она каблучками, и лукавая улыбка вздрагивала на ее губах: «Любуйтесь, любуйтесь!..»

— Ффууу! — перевел дух Левандовский и вдруг схватил меня за руку. — Гляди, еще одна!

Тут он закружился на тротуаре, как щенок, которому внезапно отдавили лапу.

— Не могу больше, — ослабшим голосом пробормотал Левандовский. — Свернем на другую улицу.

Мы свернули на другую улицу с неподходящими для существования красавиц условиями: по этой улице громыхали трамваи и мчались, разбрызгивая перемешанный с грязью снег, многотонные самосвалы.

— Ах-ах, старик! — заговорил Левандовский, неразборчиво ступая по жирным бензинным лужам. — Эх-эх, гонимы вешними лучами…

Против трамвайной остановки «Пляж», сбившись в кружок, стояло десятка полтора мужчин. Они стояли, опустив плечи, и, сосредоточенно, как часовщики, рассматривали что-то, находящееся в центре.

От этой толпы вдруг шагнул к нам человек и, отвернув полу телогрейки, показал ларец, доверху насыпанный зеленым изумрудом.

— Берем? — спросил он.

— Что это? — замлел восхищенный Левандовский.

— Мормыш, — таинственно шепнул человек.

— Не берем, — сказал я. — Мы — не рыбаки.

— Они — не рыбаки! — с мукой в голосе выкрикнул человек. — Не рыбаки они!!! Видали таких?

— А может, возьмем? — спросил Левандовский, и глаза его нежно заголубели. — Ведь они живые. Смотри — шевелятся. Давай возьмем, а?

— Ладно, — сказал я. — Только вместе с ящиком. Отдашь с ящиком, хозяин?

— С ящиком! — невыразимо страдая, закричал человек. — Они хотят с ящиком! Видали?.. Ну, берите!

Мы купили изумрудных мормышей и пошли дальше по улице, безопасной в смысле красавиц.

— Ай-ай-ай, старик! — бормотал Левандовский, прижимая к груди ящичек. — Ай-ай-ай! С окрестных гор уже снега… сбежали.

В одном месте из подвального оконца дома выпрыгнула мышь.

Она села на крышку канализационного колодца и быстро зашевелила носиком.

В Левандовском вдруг проснулся охотник.

— Гу! — закричал он и погнался за мышью. Мышь, спасаясь, сделала крутой зигзаг. Левандовский затормозил, высекая подкованными ботинками искры из асфальта.

Мышь улепетывала в переулок.

— Ы-эх! — крикнул Левандовский и метнул в нее шапкой. Но промахнулся….

— Ты видел? — возбужденно сказал он, вытряхивая шапку о колено. — Мышь! Живая! В городе! Ах, черт, не накрыл! Вот бы Алешке ее. Представляешь?..

Возле дома Левандовского пацаны гоняли грязный мяч.

— Кыня, пасуй! — забегая сбоку, умолял тоненький, интеллигентный мальчик.

Но красномордый индивидуалист Кыня не пасовал. Тяжело сопя и валяя защитников, он ломился к воротам в одиночку.

— Пасуй, Кыня! — страдал тоненький. — Ну, пасуй же!

Кыня все-таки пасанул, и тоненький с ходу пробил по воротам. Плохо надутый мяч прошел выше воображаемой штанги и угодил в лицо невольному зрителю Левандовскому.

— Весна, — сформулировал, наконец, Левандовский, соскребая со щеки лепешку грязи.

Тут из подъезда вышла Левандовская, посмотрела на травмированного мужа и сказала:

— Опять натрескался?

— Клава, посмотри-ка, что у нас, — заулыбался Левандовский и открыл ящичек с мормышем.