Шарлотта Корде - [42]

Наверное, если бы Шарлотта прочла эти слова, ей бы сразу бросились в глаза три слова: диктатура, кинжал, гильотина. Именно эта триада вскоре решит ее судьбу. Духовная дочь героев Корнеля уже готова взять в руку кинжал Брута и принести себя в жертву на алтаре отечества. Остается только определить имя диктатора. Вокруг много говорят о триумвирате, но слабая женская рука не в состоянии отсечь у дракона все три головы. Надо сделать выбор.

Пока монтаньяры были заняты формированием революционных батальонов, чтобы задержать двинувшиеся на защиту своих депутатов полки федератов, находившиеся под домашним арестом жирондисты пользовались относительной свободой: ходили друг к другу в гости, вместе обсуждали дальнейшие планы. «Клянемся вонзить наши кинжалы в грудь тиранов!» — в едином порыве восклицали они, но дальше клятв и речей дело не продвигалось. В Париже, где у них было слишком мало союзников, ждать помощи не приходилось ни от кого, на быструю поддержку провинций надеяться вряд ли стоило, тем более что монтаньяры, имевшие разветвленную сеть агентуры и многочисленные филиалы Якобинского клуба, сразу же после изгнания ненавистной Жиронды развернули активную агитацию в провинциях.

Жирондисты не могли поднять восстание. Республиканцы, всегда готовые воззвать к теням Брута и Катона, они не могли призывать к расправам без суда. Республика виделась им в образе прекрасной римлянки в белоснежной тоге и фригийском колпаке на гордо поднятой голове; римлянка простирала руки к своим мужественным защитникам, готовым вонзить кинжалы в грудь рвущихся к ее пьедесталу тиранов. Они не могли, подобно Марату, обещать всем скорое счастье ценой чужих голов. Они были готовы умереть, но не были готовы убивать. Наверное, они пребывали в мечтах и иллюзиях.

По словам Мишле, политика жирондистов сводилась к понятию «ждать», а революция ждать не могла. По словам Матьеза, жирондисты начинали, но не умели завершать: объявили войну загранице, но не сумели одержать победу над врагом; разоблачили короля, но не решились устранить его; требовали республику, но не сумели управлять ею; и так во всем. И даже воспевший Жиронду поэт-романтик Ламартин отказал своим героям в политическим чутье: «они делали революцию, не понимая ее; они управляли, не понимая, как это следует делать»; нерешительность жирондистов ослабляла республику и в конечном счете играла на руку роялистам. Водоворот Истории, вынесший жирондистов на поверхность, вскоре утянул их в бездну — навсегда.

Часть жирондистов, подчиняясь требованию Конвента, добровольно сложила с себя депутатские полномочия, надеясь, таким образом, избежать преследований. Узнав об этом, Барбару заявил: «Если моя кровь нужна делу свободы, я прошу вас пролить ее. Если делу свободы нужна моя честь, я готов пожертвовать ею: грядущие поколения сумеют правильно оценить мою деятельность! Если Конвенту необходимо, чтобы я сложил с себя свои права депутата, я подчинюсь его постановлению. Но как я могу сам сложить с себя свои полномочия, если они были вручены мне народом?

Как я могу считать себя подозрительным, если из своего департамента, и из трех десятков других, из сотен народных обществ, я постоянно получаю свидетельства доверия и утешения, и только здесь каждый день подвергаюсь нападкам? Нет! Не ждите от меня отставки! Я поклялся умереть на своем посту, и я сдержу клятву!» Воспользовавшись неопределенностью ситуации, некоторые депутаты бежали в провинцию, где надеялись найти убежище и возможность продолжить бороться с диктатурой. Страна оказалась расколотой на два лагеря, и было ясно, что оба лагеря вскоре двинутся друг на друга войной.

Глава 6. КИНЖАЛ БРУТА

Для блага всей страны нам смерть необходима

Того, в ком ничего не назовешь людским,

Кто тигром яростным родной терзает Рим.

Корнель. Цинна

В Кальвадосе Совет департамента еще в начале мая объявил войну «анархии» и принял постановление сформировать департаментскую армию и отправить ее в Париж для охраны Конвента. Присланных из столицы комиссаров Конвента Ромма и Приера мятежное собрание заключило в тюрьму и отменило отправку в Париж транспорта с продовольствием, тем самым нанеся сильный удар по парижанам, которым грозил голод. К арестованным якобинцам относились снисходительно, и Ромм, сидя в камере, разрабатывал республиканский календарь[60]. Неудачи отправляемых в столицу депутаций местные власти, как это свойственно нормандцам, воспринимали спокойно, решение формировать армию не отменяли, но и не спешили с его исполнением. Однако Бугон-Лонгрэ парижские неудачи, очевидно, огорчали. «Законодатели, будьте уверены, наши доблестные армии не позволят надеть на себя ярмо тирании. Мы посвятили наши жизни и наши руки свободе Республики, и наш последний кинжал сразит того, кто попытается установить верховную диктатуру», — убеждал он парижан, но те не стремились исполнять требования провинциальных депутатов. Прежде чрезвычайно активный, Бугон-Лонгрэ стал реже появлялся на собраниях, без него принимали резолюции и обращения. Говорят, в это время он часто встречался с Шарлоттой. Молодой человек рассказывал ей о Париже, а она засыпала его вопросами. Ведь мадемуазель Корде никогда не покидала родной Нормандии, а точнее, окрестностей Кана. И ее наверняка интересовали не только заседания Конвента, но и самые простые вещи: что носят в Париже, какие там дома и улицы. Вероятно, Бугон-Лонгрэ был талантливым рассказчиком, ибо когда Шарлотта приедет в Париж, она не почувствует себя ни растерянной, ни удивленной. И конечно же она не раз слышала из его уст ненавистное имя Марата.