Шарлотта Бронте делает выбор. Викторианская любовь - [21]

Эдуарда де Бифва. К ней было не протолкнуться: портрет египетской танцовщицы вызвал скандал, потому что многие находили его слишком чувственным. По сегодняшним меркам он сама скромность: пышная женщина в тюрбане возлежит на подушках, и на ней столько одежды, что открытыми остались лишь шея да декольте, гораздо более целомудренное, чем у многих жительниц Брюсселя того времени на балах и концертах. По-настоящему эротичен лишь ее взгляд – прямой и зовущий. Ни тени стыда в нем точно нет.

Шарлотта почувствовала приступ тошноты: “Опять она! Образ мадам сегодня преследует меня. Ведь это у нее такие формы и декольте, которое она не прячет даже в будничных платьях. И этот наглый взгляд: за внешней набожностью у мадам Зоэ прячутся и безапелляционность, и полное отсутствие щепетильности, деликатности во всех вопросах. Она всегда добивается того, чего хочет. И не слишком выбирает выражения, когда говорит с теми, кто стоит ниже нее. Достаточно вспомнить, как она уволила учительницу английского, мою предшественницу. Мужчинам нравятся именно такие? Ему… она нравится?!”

Шарлотта окончательно потеряла чувство реальности и просто кипела от негодования. Она притворилась уставшей и присела в углу зала. На нее уже смотрели с любопытством, потому что она почти рыдала. И никто в мире еще не знал, что через десять лет именно этим двум не самым выдающимся картинам будет посвящена целая глава в ее лучшем (хотя и не самом знаменитом) романе. И от них не останется камня на камне, столь уничижительной критике подвергнет их влюбленная героиня романа Люси Сноу. Хотя сами полотна ни в чем, разумеется, не виноваты.

“Они и вправду были безобразны, эти четыре картинки, объединенные под названием „Жизнь женщины“. Написаны они были в удивительной манере – безвкусные, невыразительные, тусклые, отравленные ханжеством… Все четыре „ангельских лика“ угрюмы и бледны, как у ночного вора, холодны и бесцветны, как у привидения. Как можно жить рядом с подобной женщиной – лицемерной, унылой, бесстрастной, безмозглой, ничтожной! Она по-своему ничуть не приятнее, чем праздная, похожая на цыганку великанша Клеопатра”[12].

Если не считать того, что триптих под ее пером превратился в четыре картины, а египтянка названа Клеопатрой, все остальное совпадает в точности. Как и ярость женщины, не испарившаяся за долгие годы: “Как можно жить… с другой?!”

Наступила осень. Чета Эже вернулась в город, в пансионе возобновились занятия. Шарлотта долго не видела Константина: он пропадал в школе для мальчиков, там случилась какая-то неприятность, и мадам попросила мужа все уладить. Она работала без устали: учила немецкий и преподавала английский. Дисциплина в классе давалась ей с трудом: Шарлотта считала невозможным или не умела повышать голос, и прошло немало времени, прежде чем девочки, да и то не все, стали прислушиваться к ее тихим замечаниям. Она очень старалась, но мысли ее были далеко. Наконец она получила известие, что занятия по литературе с месье Эже возобновятся и вечером он ждет ее. В назначенный час она собрала тетради, книжки, чернильницу и отправилась в класс. Там не было ни души и царила прохладная тень, а через отворенную дверь виден был сад, залитый красным закатным солнцем. Месье Эже стоял возле клумбы и разговаривал с классной дамой. Потом он взял лейку и принялся неторопливо поливать апельсиновые деревья, герани и пышные кактусы. Неизменная сигара по-прежнему была у него во рту, и цветы вокруг окутывал ее легкий дымок. Шарлотта в десятый раз перебирала свои devoirs на бюро, когда он наконец вошел в дом.

– Давайте ваши сочинения, мадемуазель, я прочту их позже. И вот еще что: я решил, что мне надо усовершенствовать свой английский. Не будете ли вы так любезны помочь мне в этом? По средам после восьми, если вам удобно. Сейчас уже поздно – поэтому возьмите это письмо, оно ждет вас с самого утра, и отправляйтесь спать.

Когда она поднялась к себе, щеки ее горели и перед глазами был туман. Он – будет – ее учеником! Каждую среду!

– Эмили, возьми, это письмо из дома.

– Шарлотта, Уильям! Он умер – читай!

Отец сообщал о смерти своего помощника и любимого ученика Уильяма Уэйтмена, последовавшей 6 сентября от холеры. Двадцативосьмилетнего, пышущего здоровьем и всегда пребывавшего в хорошем настроении молодого человека, их “Селии-Амелии”, больше не было. Убитый горем Патрик Бронте сказал на его похоронах, что Уильям был для него больше чем сын – и с горечью поглядел на родного сына, который несколько последних месяцев сидел в Хауорте без дела и предавался меланхолии, а теперь в полный голос рыдал рядом.

Беда не приходит одна: 12 октября от той же холеры умирает двадцатитрехлетняя Марта Тейлор, сестра Мэри. Сестры Бронте знали, что она хворает, но все думали, что это дизентерия и дело поправимо. 13 октября ничего не подозревающая Шарлотта отправилась в Кекельберг, где узнала страшную новость. Марту похоронили на брюссельском протестантском кладбище “по второму разряду” – семья не оплатила право на бессрочное владение могилой, и еще при жизни Мэри кладбище было закрыто, но могилу Марты не перенесли на новое место, и она исчезла. Даже энтузиастыпоклонники сестер Бронте, пристально изучающие их брюссельские адреса, не смогли отыскать ее.