Шаги по земле - [10]

4. Ода зернам и овощам

Что же касается вареной свеклы, то скоро я о ней забыла, эту благословенную кормилицу сменила каша из кукурузы. К ней я имела не только то отношение, что ела, я помогала ее создавать. Поначалу моей обязанностью было отслеживать, у кого из соседей на данный момент находится ручная мельница, которую сделал папа для дробления кукурузы, и забирать ее домой. Затем моя роль усложнилась — я научилась сама превращать кукурузу в крупу. Как и мясорубка, появившаяся лишь с годами, папина ручная мельница закреплялась на краю стола, в нее насыпались зерна и вращением ручки измельчались. Готовая крупа струйкой текла в подставленную емкость.

Варилась каша в чугунках — казанах, с причудливыми боками, сужающимися книзу так, что донышко получалось маленьким и свободно опускалось через конфорку внутрь печки, где огонь, гогоча и буйствуя, жадно поедал топливо. Их у нас было много, казанков разных размеров. Для каш предназначался самый маленький. Ах, какая это была вкуснятина — кукурузная каша тех лет! Ничем не сдобренная, только солью, но ароматная, пушистая, мягкая — насыщающая.

Затем кукурузная каша отошла и канула в забвение, даже обидно не помнить, когда я ею лакомилась в последний раз. Куда-то без следа исчезла и наша крупомолка, должно быть, у кого-то из соседей осталась навсегда. Началась эпоха проса, каши из его зерен — пшена. Как по мне, так это была роскошь, вкуснятина, особенно каша, заправленная пассированным луком. Подчеркиваю я это потому, что делали из пшена не только вторые блюда, но и первые — пустую остывшую кашу заливали молоком и ели как суп, — а также десерт, когда в нее добавляли измельченные яблоки или абрикосы и запекали в печи. Но мама наелась родственного просу магара еще в голод 1933 года, так что спешила заменить пшено гречкой и рисом. Рис я приняла, а гречка осталась для меня чужой едой. К слову сказать, от голода у каждого остался свой вкусовой след: у мамы — прохладное отношение к пшену, как к пище голодных годов, а у меня к свекле. Я наелась ее так, что на всю жизнь невзлюбила сладкое.

В то время много запасали солений, хранили их в погребах, в дубовых бочках. Но что значит — много? Вроде сказать «бочка» так это — ого-го! А если пересчитать этот объем на трехлитровые бутыли, то получится их 30–33 штуки. Для семьи из четырех человек это не много. Сейчас разносолов заготавливают больше. Солили огурцы, помидоры, арбузы, квасили капусту. Для квашения капусты женщины собирались большими коллективами, по три-четыре человека, и шинковали вилки (мы говорили — головки) в каждом доме по очереди. Хозяйке оставалось только перетереть нашинкованную капусту с солью и уложить в бочонок под гнет. Выращивали капусту тоже сами. Об этом побеспокоилась местная власть — вблизи речки, почти на берегу, каждой семье был выделен участок на сотку-полторы. Его хватало для выращивания сотни кустов капусты, обычно высаживаемой из рассады. Ежедневно перед закатом капусту заливали водой, нося ее ведрами из реки.

По осени собирали огромные скрипящие головки, покрытые каким-то сизым налетом, вырубая их топориком из листвы, и возили домой тачками. В тот же вечер мама тушила капусту с томатами — аромат этого блюда описать трудно, слюнки так и текут при одном упоминании о нем. Мы ели ее горячей, набирая на вилку большие порции и поддерживая их кусочком хлеба, чтобы не замарать одежду подливой.

Хочется пропеть оду каждому овощу моего детства, каждому корнеплоду, накормившему меня, каждому зернышку — низкий поклон. Земле родной — поклон! Ветрам, струившимся над нивами, — хвала! Дождям, поившим землю, хлеба и меня — величание мое! Родина дорогая, щедрая моя, обильная, как болишь ты во мне болью невозвратности, невозможности повторения, как хочу я тебе процветания! Будь благословенна и ныне и присно и во веки веков, ты — земля предков моих, легших в тебя и ставших тобою, и люблю тебя той любовью, что их любила. Только ты у меня и осталась — в наследство ли предназначена, в попечение ли, в защиту ли под крыло мое доверена? Или это я тебе отдана, капля из неисчислимости, — в вечную жизнь твою?..

5. Магия фронтового братства

Наставал закат. Солнце подошло к горизонту и зависло над ним, качаясь в неисчезающем знойном мареве. Воздух, отталкиваясь от раскаленной земли, устремился вверх, к прохладе. И высоко под облаками возникали струи и завихрения, неслись дальше быстрыми стригунками и от их движения колыхались верхушки деревьев. Малиново рдел горизонт — на новую жару, завтрашнюю.

Мы с папой идем с вокзала (куда-то ездили или были у кого-то по делу?) — уставшие, разморенные, с липкой кожей. Я считаю шаги, полагая, что от этого трехкилометровый путь домой станет короче. Голова наклонена, рассматриваю новые синие туфельки, припорошенные пылью, чудом уцелевшие пучки травы, не выгоревшей, свежей, и тропинку меж двух рядов акаций.

Но вот возле нас останавливается грузовой автомобиль, по тому времени внушительных размеров — полуторка. Водитель высовывается в открытое окно, кричит, отмахиваясь от пыли:

— Садись, браток, подвезу!

Папа, откликаясь на зов, подхватывает меня подмышки, ставит на ступеньку кабины: «Залезай скорее!»