Сфумато - [43]

Вызывайте, подумал он. Вызывайте. Мне есть, что вам не сказать. И пошёл к Давиду в редакцию. Не торопясь. Надо было обдумать, как теперь быть.

По дороге он зашёл в лавку. Пока он сухо рассказывал, Ирка закрыла рот обеими своими белыми ладошками с тонкой кожей, под которой выделялись косточки и синие вены.

— Ужас, ужас, — шептала она.

А Агаша отвернулась, стирая слёзы.

— Хороший он был, — сказала она, успокоившись немного, — давай похороним по-человечески, Палыч.

Заведующий почти растрогался и чуть не забыл, куда собирался. Вспомнив, посуровел и направился в редакцию.

Жара спала. Наступал вечер, и Иван Павлович заторопился: Давида надо было успеть застать.

Но тот и не собирался уходить. Он сидел один, за своим столом, улыбающийся и довольный. Этот вид его, никак не вязавшийся с затхлой подсобкой в старой школьной котельной, мухами над ветошью, набросанной на труп, на минуту смутил Ивана Павловича.

— Что встал у двери, заходи, старый друг, — весело заговорил Давид Маркович, — коньяк будешь? Обладаю некоторым запасом. Хороший. Не Китай.

— Ты чего такой лучезарный? — справившись с собой, спросил Иван Павлович и сел на стул напротив стола редактора.

— Так день какой хороший, номер сдал, ты зашёл, коньяк имеется, — продолжал улыбаться Давид Маркович.

— День днём. Но потом же ночь. Давай выпьем, — проговорил Иван Павлович и махом выпил полстакана коньяка, который, зная привычки друга, Давид Маркович налил ему на «посмаковать».

— Да что с тобой? — уже серьёзно спросил, всматриваясь в каменное лицо Ивана Павловича.

— А скажи мне, Давид, куда ты вчера пошёл от меня? — сухо спросил старый опер.

— Домой. Ты чего. Лида же позвонить должна была. Я тебе говорил.

— Позвонила? — с усмешкой спросил Иван Павлович.

— Нет. Зато приехала раньше. Утром рано. Очень порадовала, — снова улыбнулся Давид Маркович. — Да в чём дело, что ты темнишь?

— Утром? — глухо переспросил Иван Павлович.

— Утром, утром. Слушай, ты утомил загадками. Говори, — редактор начал сердиться по-настоящему.

Иван Павлович протянул ему сжатую ладонь и раскрыл её.

— Где ты его потерял? — показал он значок.

И замер. Значок Давида Марковича блестел на обычном месте — лацкане старого, но чистого и хорошо выглаженного пиджака, который висел на стуле за спиной друга и стал виден, когда Давид Маркович встал и нагнулся через стол, чтобы посмотреть на то, что ему протягивал Иван Павлович.

— Это не мой, это Лиды, — непонимающе заговорил Давид Маркович, — она же недавно получила такой. Гордилась очень. Утром жаловалась, что потеряла. Переживает сильно.

Иван Павлович встал.

— А теперь мы переживать будем. Наливай.

Глава 8 Время и пустота

Они дети, и они волнуются, подумала Виктория Марковна, смотря на Станислава и Машу, которые обедали сегодня у неё. Почти не говорят. Переживают. Станислав собран, это его обычное состояние — он всегда глубоко в себе, и понять, что он чувствует или чего не чувствует, может только тот, кто с ним давно и кого он подпустил к себе. Маша чувствует, это Виктория Марковна поняла давно. Оттого, что чувствует глухую и глубокую тревогу Станислава, Маша волнуется тоже. Но у неё это выше, не на поверхности, но заметнее: полоски тёмных бровей ближе друг к другу, чем обычно, между ними даже почти заметна вертикальная складка, карие глаза стали почти чёрными, взгляд временами замирает неподвижно на бесполезном объекте — Маша смотрит на него, но не видит.

Почти не говорят, отметила Виктория Марковна и вдруг поняла, что нарастающая пустота внутри не даёт говорить и ей.

Пришла мысль, что она никогда не была одна. В годы московской журналистско-тусовочной ажитации вокруг вились разные — молодые дарования и бездарности, какие-то приятные люди, сомнительные люди, выпивохи, что вечно звали порассуждать о сущем за модным вином, и ещё более модные тогда ЗОЖники, которые просто звали выпить: «Вот захотелось сегодня, иногда нужно расслабляться». Были активисты разных мастей, от уличных акционистов до «аналитиков протеста», как они себя называли, потому что каждый день что-то писали на публику и страшно переживали, когда их не замечали.

Все хотели её внимания, и это хотение становилось настойчивей и назойливей с ростом её значимости в мире медиа. Ей нравились и этот рост, и эта значимость, и суета вокруг, и необходимость реагировать моментально, почти не спать, и непреложная уверенность в том, что ночной звонок источника-силовика важнее распалённого любовника, на которого можно просто удивлённо посмотреть и попросить не издавать лишних звуков, вставая с кровати и отходя с телефоном у уха за сигаретой.

Всё закончилось разом. Все издания её круга — и «пятая колонна», и тщившиеся сохранить «нейтральность», а на самом деле судорожно пытающиеся удержаться на плаву, — и огромные богатые бюджетные холдинги — они в первую очередь, именно они — пошли под нож аудита и экспертной оценки специальной конвенциональной комиссии и не выжили.

Не нужны. Такое — не нужно. Мощности центральных медиа ушли в пользование рекомендованных Конвенцией холдингов. Европейцы, американцы и китайцы работали быстро и очень скоро запустили всё на свой лад. Бывшие потребители продукта вдруг ставших невостребованными Виктории Марковны, её друзей, оппонентов и врагов — «пропагандистов», как клеймила их она, растеклись по кластерам без мобильной связи и всемирной сети, но с местными газетами. Этих местных газетёнок оказалось вполне достаточно. Роптать пытались, фантомные боли ампутированного интернета какое-то время мучили, но новое правительство запустило специальное кластерное телевидение на основе анализа и мониторинга настроений, и мерное жевание стада продолжилось. Для жующих не поменялось ничего — одну жвачку отняли, другую дали, первая была со вкусами ярмарочными, вторая фастфудная, что по сути — одно.