Он появился среди нас незаметно, как появляется трава на камнях. Строил дом, прикармливал собак и голубей, мастерил свистульки мальчишкам. Здоровался с каждым, кто приближался к нему.
Он был сед, строг и, кажется, свят.
Дом рос, участок вокруг дома заполнили луговые цветы. К старику начали ходить за советом. Ему пособляли в строительстве -- он помогал в самых неожиданных ситуациях. Предсказывал погоду, предупреждал о бедах, снимал боль.
Молва о чужаке распространилась по окрестным селениям. Его спрашивали: кто ты? "Никто", звучало в ответ. Губы пришельца не шевелились.
Старик вёл себя подобно Одиссею, вернувшемуся домой. Его не узнают родные; он глядит и вспоминает -- или не может вспомнить; он видит остров своей юности и удивляется переменам, которые, возможно, произошли не в яви, а в потускневшей памяти. Путь его завершен, он уже никуда не спешит, не открывает своё имя забывшим его -- и почти ничем не отличается от местных уроженцев, разве что мелкими странностями, наподобие вегетарианства или хождения босиком, которые воспринимаются как личные отметины человека, прожившего трудную жизнь.
Иногда старик позволял себе вещи, непростительные для пришлого: вмешивался в наши дела, в повседневность, часто хмурую и злую, высказывал то, о чем полагалось молчать -- и обзаводился врагами. Заметили, что его враги один за другим переезжают на жительство в другие места и никогда более не показываются в наших краях. Их жилища заняли новые люди; эти новые люди, не любившие рассказывать о себе, прекрасно ладили и между собой, и со старожилами.
Время шло. Чужак стал своим, а те, кому он был не по нраву, исчезли -- или сделались отщепенцами. Он прижился у нас, и тут выявилось то, что ранее не замечалось: люди делятся на два больших семейства -- на травоядных и плотоядных. Граница между ними, обычно размытая и невидимая, вдруг обозначилась сама собой. Это было странно, необъяснимо, но почему-то все знали, что так надо. Настало время размежеваться, ведь по каждую сторону межи скоро взойдут свои всходы.
По ночам старик смотрел на звёзды. Его силуэт в раскрытом окне часами оставался неподвижным. Соседи гадали, когда же он спит и спит ли вообще; в нескольких случаях -- в несчастных случаях -- к нему стучались среди ночи, и он открывал незамедлительно, не спрашивая, кто и зачем пожаловал, и никогда не сетуя на неурочный час. Работал допоздна? -- поднялся до рассвета? -- не понять, не узнать. Странный старик.
Он вглядывался в привычные вещи. Тёмные кусты сирени под летящей луной, пузырьки на лужах посреди шумного ливня, красное закатное небо -- всё притягивало его внимание. Склонившись над младенцем, любовался безмятежным личиком спящего -- и суровел, обращая взор к горизонту. Надев толстую, тяжелую маску, где вместо глазных прорезей сияли два прозрачных камня, рассматривал синюю морскую гладь, нашептывая:
– - По воде аки посуху -- дерзкий вызов! Но кто принял, кто отрёкся от Закона, чтобы пойти следом? Умножил хлеба, чтобы накормить изголодавшихся плодами их веры, -- а кто поделился с ним хоть крохой? Он принял образ и подобие, но обрел лишь одиночество!
Когда к нему привыкли, он вдруг снова привлек к себе интерес. На позолоченной дудочке, весьма дорогой, судя по её весу и отделке, он насвистывал короткие мелодичные трели, которыми тщился объяснить людям суть.
Суть -- чего?
Просвещённому человеку не до трелей. У каждого в избе по два телевизора, а самые передовые и компьютерами обзавелись. Вечерами адским огнем горят в домах экраны. Мы по доброй воле (так кажется нам) открываемся телевизионной радиации -- и одобрительно тикают в ответ часовые бомбы заставок, предваряющих всё новые и новые программы, поочерёдно и в строгом графике стартующие в эфир по велению неведомого программиста. Нет среди нас никого, кто не знал бы: там, за стеклом, лежит реальный мир, и в нём мы среди истин, которые не терпят мудрёности. Сюжет за сюжетом убеждает нас, прильнувших к этой призрачной реальности, что правды нет, что блаженных небеса наградят, а ловкачу и хвату и на земле рай; что человек -- вселенская сволочь, и только в этом качестве интересен себе и другим.
Наш странный Старик, случись ему зайти в чужой дом по вопросу целительства или прорицания, первым делом просил погасить экраны.
Он всё чаще пророчествовал; несколько раз его предсказания не сбылись, а он лишь радовался своим промашкам. Нужно сказать, что те, кого касались предсказания, радовались еще больше, но ведь у них были на то основания. И его стали с добродушной иронией подначивать: что ж ты, мил человек? Али недостаточно просветлён? Лжепророк ты, дядя, напраслину гонишь на люд честной: никаких бед с нами больше не случается! Он соглашался, имитировал речь, и в головах слушателей возникало:
– - Не судите строго, парни, дал маху дед. Показалось мне, что Толик-хлебовоз нагрузится в пятницу вечером по-свински, вот и предупредил: не суйся, мол, в конце недели на трассу, в больницу попадешь. А он взял да и воздержался! Подвел старика… Или -- почудилось, что Ленка-язва мужичка своего до каления доведёт. Ну и шепнул Ленке: ох, изобьют тебя, кисоньку, и всё за язычок без костей; не умеешь ты, золотко, смолчать, значит, терпи… научилась вдруг! Ну не дают пророку пророчить! Не дают на хлеб заработать!