Сезон - [19]

Игорь слушал с верхней полки, как все развязней становятся голоса друзей, зажимал уши, стонал. Сколько себя помнил — ненавидел все это всеми закоулками души. Кажется, дали бы волю, вывел такую компанию на бархан и расстрелял — рука бы не дрогнула. Но сейчас, зная каждого из них…

Ничего не оставалось, как заткнуть уши и молчать.

Еще вчера он только намекнул Лаптеву на денежные затруднения, и тот дал ему сотню из зарплаты — вернешь, когда сможешь. Недавно Шульц, сам страдая расстройством желудка от плохой воды, отдал последние таблетки. Но эта брань внизу, при женщинах…

Игорь проснулся под утро. Народу убавилось, дышать стало легче.

Почти все проходчики сошли с поезда на предыдущих станциях. Он вышел в нерабочий тамбур. Стекло в двери, которую так упорно не хотел открывать проводник, было выбито. Ночная прохлада пахнула в лицо. Подставляя ей лицо, благодарный тому хулигану, который выбил стекло, впервые за последние трудные дни Игорь заулыбался.

Поезд подходил к Алма-Ате, появлялись свободные места, изменились пассажиры: теперь в вагоне в большинстве были вежливые и приветливые люди. После пустыни Игорь за версту мог узнать их в любом национальном обличье. Поезд вырвался из дикой равнины, веяло оазисом и возделанной землей.

Прогадал бригадир Фокин. Как Паша ни был зол на его бригаду, но поневоле сделал ей доброе дело. Лаптевским некогда было заниматься побочными работами, а начальник партии приказал обурить и отпалить скальник под площадки для буровых. Скрепя сердце Паша отдал эту работу фокинской бригаде. Каждая площадка по оплате выходила дороже, чем три метра проходки по стволу. А сделать за световой день две площадки — плевое дело.

Хотя с приездом нового звена и закончились чудеса в бригаде Фокина, все равно работа шла безнадежно медленно. А тут, почуяв деньги, люди на глазах ожили. И опять заходил по буровым анекдот, будто Фока, узнав про площадки, выл дурниной. И, будто Кондрату на горном участке стало «не в кипешь»: все заняты! Выгреб он из холодильника замшелые сухари и подался по жаре в город навестить беглого бригадира и там, говорили, сгинул.

— Ну, не мог я поступить иначе, — оправдывался Паша. — У вас подряд горел. Сами подумайте: разве оплатили бы вам по тысяче, если у другой бригады — голый тариф?.. Можно их наказать, но для этого надо изменить расценки. Сами знаете: лишний рубль набавить и министру не под силу, а срезать и в нашей конторе могут. Но зачем вам из принципа себе в карман гадить? Как только будет другой наряд на площадки — он ваш! — клялся Паша.

Казалось бы, какое тебе дело до того, сколько начислили другой бригаде? Зачем считать чужое?.. Но, вот, обида… Они чудесами занимались, мы работали на износ — а зарплата одинаковая.

— Где там одинаковая? У них, кудесников, на пятый разряд по червонцу больше!

— Подряд называется…

— Какое тебе дело? — кричал Дед. — Я у тебя деньги взял?

— Ребята, — устало оправдывался Паша, — при чем тут подряд? Это чистая случайность…

Все понятно, начальник, но ты скажи, почему таким, как они, всегда везет?

Коэффициент трудового участия ощутимо ударил по карману звено Хвостова. Казалось, он ходил под высоким напряжением: того и гляди — вспыхнет. Козоглазов у кассы пошутил, было, что чудеса ценятся дороже, чем пахота… Их еле растащили.

— Подряд называется, — ругались в звене Хвоста. — Лапти чуть не в два раза больше получили. Это что? Общий котел?

У Хвостова нервно подрагивали ноздри, морщился от мыслей лоб и сходились на переносице брови. Он долго смотрел на горизонт, где чуть виднелись горы, выплюнул сигарету в окно и встал:

— Все правильно, не канючьте! Нам и этого много: уезжали Лапти начали выставлять стояки в камере, приехали — то же самое, еще и завал им разобрать пришлось.

— Так мы не упирались, что ли? Не повезло! С каждым может быть!

— Работать с энтузиазмом и дурак может, платят за пользу. А пользы от нас в прошлом заезде не было, — подвел черту звеньевой и заспешил: — Все!

Нет обид! Кто последнюю смену на кэша сидел?.. Собирайся, бури! Дашь шпур по кровле метрах в пяти от забоя. Идея есть, — глаза звеньевого щурились холодно и зло. — Можно выйти на два цикла в смену, по крайней мере, в ночную.

Ночью, подключив сварочный аппарат, Мишка сделал бадью из металлической бочки емкостью в четверть куба. В три раза быстрей пошла отгрузка. Паша удивлялся резко подскочившей производительности, мучился — понять не мог, за счет чего? Однажды явился на шурф в полночь, когда из шурфа вместо бадьи выскочила бочка. Он ее отобрал и на глазах звеньевого порезал сваркой. Потом долго и терпеливо объяснял, как рисковали: может лопнуть трос и груженая бочка полетит вниз… Трос, хоть и новый, но, действительно уже растянулся. Сто, двести подъемов — а потом?

Лежали в стороне от шурфа остатки изобретения, маленькая, но надежная бадья ходила вверх-вниз, медленно шла отгрузка. Но Хвостов опять хохотал, представляя, какое лицо будет у начальника, злорадствовал, не мог забыть отобранную бочку.

И снова Паша привидением появлялся среди ночи — нарушений не было, а задуматься было над чем. Посмеивались, что начальник от подозрений похудел: то ночная, то дневная смены делали по два цикла и проходили по четыре, по пять погонных метров в сутки. И была в той работе подозрительная периодичность: первая смена — одна отпалка, вторая — две, третья — одна, четвертая — две… Звеньевой не хотел объяснять, отчего так, посмеивался: как разведка?