Сезон охоты - [28]

— Я и не сомневался. Видать, крепкая у них «крыша». Не знаю, пригодится ли мне эта информация, но всё равно спасибо. За всё спасибо, Вера. Пора мне, понимаешь, сына выручать надо. Это сейчас самое главное. А ты береги себя, не сдавайся. И звони — я на связи. Если что, SMS-ку шли. Запиши номер мобильника. — Я продиктовал, а она, хлюпая носом, записала. — Всё, пора, десять минут до отправления.

Я отбросил окурок, крепко прижал её к груди. Уткнувшись заплаканным лицом мне в плечо, она судорожно вздрагивала в моих объятиях. Я попытался улыбнуться.

— Вот не знал, что ты такая плакса. — Отстранил её от себя, поцеловал в губы. — Всё, хорошая моя, уходи, теперь я сам.

Не дожидаясь ответа, я нырнул в людскую толчею. Терпеть не могу прощаний, тем более навсегда.

22

Сейчас, в поезде, я жалел только об одном: я так и не навестил маму. Если верить Елизарову, она сейчас в больнице, с сердечным приступом. Почему-то я ему верил. У мамы, действительно, было неважное сердце, и хотя серьёзных приступов до сих пор не случалось, жаловалась на боли она часто. Как она там сейчас? Увижу ли я её когда-нибудь?

Должен увидеть. Я знал, что меня ждёт, и поэтому реально оценивал свои шансы на победу. Они были ничтожны — но они всё-таки были. Как-никак, я всё-таки мужик, хоть и с дыркой в голове и рваной раной на плече. Пусть минуло уже десять лет, но руки к оружию ещё привычны, помнят его, не забыли. И под пулями не раз бывать приходилось, и в атаку пацанов доводилось водить, и хоронил я их, желторотых, стиснув зубы, проклиная войну, проклиная тех уродов, которые развязали её…

Ничего, мы ещё поборемся. И один в поле воин…

А если и суждено мне погибнуть, то как мужику, с оружием в руках, в бою, в схватке с убийцами. Интересно, сколько уже невинных жертв отправили они таким способом на тот свет? Сколько лет действует этот полигон?

Когда в моей судьбе появилась определённость, я перестал испытывать страх за свою шкуру. Пугает неизвестность, ожидание смерти, а не сама смерть. Когда черта подведена, призрачные надежды умирают, сомнения перестают терзать тебя. Ты становишься фаталистом, который полагается только на рок, фатум и даже не пытается что-либо изменить. Изменить, в моём случае, — значит подвергнуть опасности жизнь сына, а этого я не мог допустить ни при каких обстоятельствах.

Теперь мне не от кого было скрываться, и я внезапно почувствовал такую свободу, которой не испытывал раньше никогда. Оковы инстинкта самосохранения были сброшены. Впервые за последние дни я ехал, никого и ничего не опасаясь. Парадоксальное сочетание: ощущение ничем не ограниченной свободы — и железная детерминация, предопределённость последнего отрезка жизненного пути, с трагическим финалом в итоге.

Я сидел в тамбуре и курил одну сигарету за другой, курил до тошноты, до рези в глазах от табачного дыма, который не успевал выветриваться из крохотного помещения. Я боялся не успеть, я хотел накуриться под завязку, авансом, впрок, за все непрожитые годы. Благо, куревом я запасся, блока на двое суток должно хватить.

Я курил и думал о превратностях судьбы, о её изворотливости и сюрпризах. Я ехал по этой дороге уже в третий раз, и каждый раз уже совсем другим человеком. В первый раз я ехал на восток, шесть дней назад, — тогда я был обычным праздным обывателем, включённым в ежедневный серый жизненный цикл, ничем не отличавшимся от тысяч и миллионов моих сограждан. Во второй раз, двое суток спустя, когда я ехал назад, я уже был насмерть перепуганной жертвой, по следу которой идут охотники, пущены хорошо обученные ищейки, которым дан приказ: растерзать, уничтожить, убить. И наконец, сегодня я снова еду по тем же рельсам, и вновь на восток, еду с гордо поднятой головой, не прячась и не скрываясь, с фатальной уверенностью в неизбежности моей миссии, с единственным желанием — спасти сына. Будет ли ещё одна поездка — назад, в Москву, домой?..

Мобильник молчал: не было сети. Я проверял его несколько раз на протяжении всего пути, но тщетно. Продинамили, видно, меня с роумингом, не подключили, несмотря на сделанный заказ. Всё у нас так, через одно место, за что ни возьмись. Я с досадой смотрел на стильную самсунговскую трубку, превратившуюся в бесполезный кусок пластико-металла, и как никогда ощущал свою беспомощность. Я хотел услышать голос Веры, голос матери, узнать, что всё у них в порядке, что они живы, здоровы и ждут меня, каждая по-своему, но всё равно ждут, беспокоятся, помнят. Как мне сейчас не хватало этой мизерной, крохотной моральной поддержки близких мне людей! Как не хватает порой утопающему одной-единственной соломинки…

Сопровождения в пути я не заметил. Если и пасёт меня кто-то в поезде, то едет он не в моём вагоне. Впрочем, в сложившейся ситуации в слежке не было никакого смысла: они правильно рассчитали, что ради сына я пойду на всё. Может быть, и висит у меня на хвосте какой-нибудь стажёр — так, ради практики. Меня это совершенно не волновало.

К концу вторых суток сильно разболелась рука. Рана на голове, напротив, почти не тревожила. По-хорошему, сделать бы сейчас перевязку, промыть как следует раны, обработать швы антисептиком, но в моей ситуации это было невозможно. По совету доктора Семёнова, я регулярно принимал антибиотики — не затем, чтобы выжить, а затем, чтобы сохранить силы для решающей схватки. Если начнётся воспаление, да ещё температура подскочит, из меня не боец получится, а вяло передвигающаяся живая мишень, аморфная медуза, поразить которую сможет даже маленький ребёнок. Если ему в руки дать АКМ.