Северный Удел - [44]

Карета куском тьмы сдвинулась на фоне темного леса, скрипнули колеса.

— Сейчас мы, сейчас, — послышался голос Тимакова, — стой смирненько. Не видно ж ничего.

Сагадеев потоптался на месте.

— Вот ведь, ни просвета, ни огонька.

— Сыростью тянет, — сказал я. — Река близко.

— Да? — обер-полицмейстер поежился. — Не чувствую. Организм вроде такой, приученный…

— Вы действительно кровью совсем не пользуетесь?

— Честно? С детства не люблю. Вообще крови боюсь. Своей ли, чужой.

— Странно.

— Перипетии Благодати. А вы знаете, Бастель, что лучшие травники — низкой крови? А что лучшие лошадники?

— Ну, Николай Федорович… Помогите-ка, пожалуйста… — я вытянул руку вверх.

— Эксплуатируете вы меня.

Сагадеев сцепил пальцы на моем запястье. Рванул он так, что я на мгновение почувствовал себя овощем с грядки.

Всеми корешками — в ночное небо.

— Ох. Крепки вы.

Новообретенная земля разъехалась под каблуком. Я покачнулся, но устоял.

— Благодарю, — сказал Сагадеев.

По голосу чувствовалось, ему была приятна моя реплика.

— Майтуса поднесем?

— Поднесем, куда ж денемся. К карете?

— Да.

По следам пехотинца мы добрались до кровника. Сагадеев, пожалев меня, взял Майтуса подмышки, я поймал ноги. Но и они показались мне тяжелыми, будто две отсыревших колоды.

— Насчет лошадников, — с трудом выдыхая, сказал я. Верхушки елок клонились за плечами обер-полицмейстера то вправо, то влево. — Если кровью, то у меня и элефант в пляс пустится. И хоботом узлы…

— Не вихляйте.

— Как могу… Хоботом узлы свяжет.

Подтащив Майтуса к карете (сапогом — по выломанной дверце, по гербу), мы кое-как уложили его на сиденье в салоне. Вернее, укладывал Сагадеев. Я, согнувшись, стоял рядом, оказывая помощь лишь присутствием.

— Понимаете, Бастель, — обер-полицмейстер подобрал мой мундир, саквояж, несколько тючков, свалившихся с крыши, сунул бесчувственному Майтусу под бок, — кровью — это, конечно, хорошо. Только, кажется мне, слишком уж мы на нее полагаемся. Простые люди, они живее нас будут, сообразительней. У них к зверю свой подход, заимообразный.

— Не могу согласиться, — сказал я.

— А зря.

— О чем спор? — подошел, пыхнул цигаркой Тимаков.

— Запрягли? — спросил Сагадеев.

— Запряг. У одной там постромки срезал… Лошадка смирная. Так о чем спорите?

— Николай Федорович меня в свою веру обращает, — сказал я. — А поскольку меня сейчас хоть в гроб клади, то и возразить нечего.

— Да какая там вера! Так, соображения по крови…

Тимаков затянулся. Цигарка мигнула красным.

— Я видел, как кровью усмиряли, — сказал он мертвым голосом. — Сущая ерунда вышла, девчонка выбежала навстречу кортежу, глупенькая, шесть лет. Там кто-то из Иващиных ехал, в двух каретах с полумесяцем… И сначала ее, потом мужиков, которые попытались заступиться… Потом уже по деревне пошли, калеча, ломая людей направо и налево… Всех, какие только на глаза попадались…

— Я знаю этот случай, — сказал я.

Тимаков усмехнулся в темноте.

— А государь-император лишь пожурил.

— Это была Иващинская деревня.

— Ну да, низкая кровь. Не настоящие люди, — Тимаков отправил сыпнувшую искрами цигарку в полет к земле. — Ладно, ехать пора.

Он забрался на козлы, обозлившийся, одревеневший лицом. Рукавом сбросил со скамьи осколки разбитого фонаря.

— Вот я как раз об этом, — тихо сказал мне Сагадеев. — Кровью-то и людей можно. Как животных. Только у них еще память есть. И зло в душах.

— А что, лучше как в Европе, Николай Федорович? — устало спросил я. — Грязь, вонь, орды крестьян и кучка напыщенных корольков, ведущих между собой бесконечные войны? Они-то по какому праву правят?

— Есть еще эллины…

— Никому не нужные островитяне?

— Республика.

— Ну да, какие-то свои боги, какие-то свои правила и примат непонятного большинства.

— Вы едете, Бастель? — поторопил Тимаков.

— Николай Федорович остается, — сказал я.

— Я так и понял.

Забравшись в карету, я высунул к Сагадееву голову:

— А знаете, откуда ведут себя просвещенные эллины? От Прометея. Иносказательно — огонь им подарил.

— Что-то такое…

— Мой далекий предок Прамет Кольваро однажды путешествовал в тех краях. На него напали. До полусотни дикарей. На одного. А он, чтобы никого не убивать, просто руку вытянул. Крови был сильной, жилки с ладони, выхлестнув, на мгновение даже видимыми стали. Каждому до сердца дошли. Вот такой вот огонь…

— Хм, — сказал Сагадеев. — Не знал.

— Легенда, — пожал плечами я. — Миф.

Карета медленно тронулась. Тимаков взял чуть в сторону, объезжая трупы лошадей. Сквозь разломанную крышу помаргивали звезды.

Сагадеев, прощаясь, хлопнул в стенку ладонью.

Интересно, есть ли у него спички? Разведет он костер или предпочтет так до утра куковать? Мне, наверное, было бы не по себе…

Я прикрыл глаза.

— Георгий…

Тимаков отозвался не сразу.

— Да, Бастель.

Позвякивала упряжь, размеренной трусцой бежала лошадь, ровно дышал Майтус. Меня покачивало, укачивало, клонило в сон.

— Если вам будет легче, Георгий, после того случая одному из Иващиных набили морду. Я участвовал. Только он все равно был кокаинист.

— Я знаю, — помолчав, сказал Тимаков. — Я рад, что он умер.

Высокая кровь, дурная жизнь.

Смерть Федора Иващина была воспринята с облегчением даже в родной семье. Глупые выходки, буйный нрав, безумные глаза с рыжинкой.