Северный Удел - [43]

Мы замолчали.

Лес шелестел, поскрипывал ветвями, сыпал хвоей. Где-то ухал филин. Кровь Майтуса отзывалась слабо, но он дышал, я чувствовал, и это было хорошо.

А вот мне было плохо. Жилки подрагивали и все норовили обернуться вокруг тела. То ли согреться хотели, то ли согреть.

Вот тебе и водка с кровью.

Взбодрился, Бастель? Подновил себя? А комара отогнать способен? Или слабо? То-то.

А ведь меня сейчас, подумалось, голеньким бери.

— Бастель, — сказал Тимаков, — я с такой силой еще не встречался.

— А я — во второй раз, — сказал я.

И поплыл в ласковую, безлунную темноту, не чету лесной. Поплыл, поплыл. Только бы поудобней…

— Бастель!

Меня тряхнули, и я с трудом открыл глаза.

— Вы в порядке? — Сагадеев, экзекутор, оттягивал мне веко куда-то на лоб. Куда хотел заглянуть? В душу, что ли?

Я шевельнул головой, отгоняя его пальцы.

— В относительном. Не восстановился после «Персеполя», форсировался.

— Вот всегда с вами так. Высшие семьи, высокая кровь, — обер-полицмейстер посадил меня снова, подпер собой. — Все по плечу. Фонарь зачем-то раскокали. И что делать с вами?

— Ничего.

— Может, кто проедет, — Сагадеев, поворачиваясь, напряг спину. — Найдутся, как мы, дурные люди, чтоб ночью…

— Мне другое интересно, — произнес я. — Почему мы еще живы?

— Это вопрос, — Тимаков лег. Куда-то к карете полетели скинутые сапоги. — Я, честно, было уже со всеми своими попрощался.

— Много их у вас? — спросил Сагадеев.

— Две дочки. Сын. Жена. Мать. Отца похоронил в том году.

— А у меня как-то даже мысли… — Сагадеев вздохнул. — О Машке и то не вспомнил. Двадцать пять лет вместе прожили, а я что-то…

Он повел в темноте плечами.

— Очень тяжело, — сказал я. — Нет техники…

Тимаков спрятал руки за голову. Луна сделала его лицо мечтательным. То ли от изгиба подбородка, то ли от ракурса, под которым я смотрел.

А может он действительно улыбался.

— Вы о чем, Бастель?

— Я про пехотного.

— Так вроде убег.

— Вот это-то и странно. Он же меня начисто… Я и противопоставить-то ничего… хотя и не последний вроде бы кровобойщик… И вот еще, — я катнул колбу к Тимакову.

Он приподнялся на локте, рассматривая выпуклый стеклянный бок, приткнувшийся к бедру.

— Хм, «клемансина».

— Она самая.

— Его «клемансина»?

— Да.

— Специфический предмет.

— Тут всего одно и напрашивается.

— Кровь?

— Высшая кровь Кольваро.

— Господа, — обер-полицмейстер, крякнув, развернулся ко мне, — что-то вы в галоп… Не успеваю мыслью, уж объясните.

— Колбы Клемансо, — сказал я, — имеют основным назначением долговременное хранение крови. Как вы знаете, связанная древним словом кровь в них не портится.

Сагадеев ощутимо вздрогнул.

— Вы хотите сказать, Бастель, что истинная причина…

Он замолчал, оглушенный догадкой.

— Получается, — мрачно заметил Тимаков, — в случаях с другими семьями цель могла быть аналогичной.

— То есть, — оглядываясь на нас, произнес Сагадеев, — все эти приступы исступления, сумасшествия убийц вовсе таковыми не являлись?

— Полагаю, — сказал я, — многочисленные порезы должны были скрыть факт забора крови. И одновременно создать впечатление спонтанности убийства, отсутствия подоплеки.

— Хорошо, — качнулся Сагадеев. — Но для чего?

— Пока не знаю, — сказал я.

— Интересная картина, — взъерошил волосы Тимаков. — Сначала — Штольц. Затем — Иващин, через три месяца. Затем — Поляков-Имре, попытка нападения на государя, два покушения на вас, Бастель. И все ради крови?

— У Громатова «клемансину» не находили, — сказал я. — Видимо, успел отдать. С остальными… Николай Федорович, у Лобацкого же смотрели вещи?

— Да, — Сагадеев переменил позу. — Было несколько казначейских билетов в портмоне, там же деловое письмо, часы, два платка, двадцать копеек мелочью, коробочка с нюхательной солью.

— Колба?

— Нет, — тряхнул головой обер-полицмейстер. — Я хорошо помню. При мне досматривали, складывали в пакет. «Клемансины» не было.

Я задумался.

Не увязывалось. Если Лобацкий выполнял ту же задачу, что и пехотинец, колба просто должна была быть у него под рукой.

— А осколки?

— Там весь зал был в осколках. Извините, Бастель, если «клемансина» и разбилась, то этого уже не узнать.

— Тише! — Тимаков встревоженно поднял руку.

Что-то завозилось в лесной темени, зафыркало, надвинулось, раздвигая ветви, большое, пятнистое.

Я попробовал послать жилки наперехват, но едва не скрючился от слабости, поднявшейся мутной волной в теле. Сагадеев полез в кобуру.

Пятнистое, перебирая ногами, обошло кусты, подобралось ближе и оказалось поводящей ушами лошадью.

— Тьфу! — с облегчением сказал Тимаков и, встав, протянул ладонь. — Иди сюда, милая. Напугалась, да? Ну, иди, иди. Эх, сахару нет.

Он нащупал узду. Лошадь смирно потянулась за ним к карете, шлепая губами, словно жалуясь на судьбу.

— Ну-ну, — приговаривал капитан, — сейчас мы тебя запряжем. И поедем тихонько. Здесь уж, вишь, хозяин твой прежний лежит…

Мы с Сагадеевым смотрели, как они бредут, слившись в одно.

— Кто-то должен остаться, — сказал я.

— Наверное, я, — обер-полицмейстер вздохнул. — Начальник Левернской полиции в лесу, при трупах охранником. Где такое видано?

— Или Тимаков.

— Да нет, — Сагадеев поднялся с земли, отряхнулся. — Ему лучше с вами. Он и с кровью управляться умеет, если что.