Сети города. Люди. Технологии. Власти - [41]
В рапортах чиновников и журналистов об успехах российской столицы, по очередным цифровым показателям оставившей «Лондон и Нью-Йорк далеко позади»[292], проступают и глобальная конкуренция, и пропагандистская состязательность, доставшаяся новой Москве от времен, когда в Советском Союзе «догоняли и перегоняли Америку»[293]. В последние годы рапортуют все чаще. В 2017 году – о том, как Москва вошла в пятерку мировых лидеров по готовности к переходу к smart city, попала в топ-10 по скорости интернета и была на втором месте по его доступности. В 2018‐м – о том, как она лидировала в рейтинге ООН по уровню развития электронных услуг в столицах. В 2019‐м – как заняла первое место по использованию каршеринга и вошла в первую десятку по использованию систем видеонаблюдения, уступив дюжине китайских мегаполисов, Лондону, Атланте и Чикаго[294].
В августе 2020 года индийское консалтинговое агентство Tholons огласило еще один рейтинг, в котором Москва поднялась с 23‐го на 18 место и разместилась рядом с Лос-Анджелесом, Йоханнесбургом и Сантьяго[295]. Умный урбанизм измеряли, оценивая уровень цифровых трансформаций мегаполисов. Возвышению российской столицы на этот раз способствовал пересмотр критериев оценивания. В ковидный год существенно (с 25 до 40 %) возрос вес «цифровизации и инноваций», тогда как значение нетехнологических параметров (рисков, уровня жизни, развития интеллектуальной среды), столь значимых для идеологии «умного города», снизилось. Формулируя повестку для мира, переживающего пандемию, Tholons прямо назвал работу из дома и распространение технологий искусственного интеллекта «новой нормальностью»[296]. И косвенно – через пересмотр критериев – поддержал глобальный разворот от «умного города» к «цифровому».
Означает ли это, что в своем технодетерминизме и воле к централизации Москва не столько выпала из глобального тренда, сколько опередила его? Возможно ли, что в российской столице наступает не только свое, но и чужое будущее?
Вспышка новой коронавирусной инфекции в Китае, 30 января 2020 года признанная чрезвычайной ситуацией международного значения, напрямую не затронула Москву. Очаг находился далеко, а острое осознание планетарной биополитической связности еще не пришло. К 11 марта, когда ВОЗ официально объявила эпидемию нового коронавируса пандемией, зараза достигла российской столицы. С 5 марта здесь действовал «режим повышенной готовности», с 26-го – самоизоляция для новой группы риска – граждан 65+, с 30-го – самоизолировались все. В первой дюжине инфицированных, зарегистрированных на территории Российской Федерации, помимо москвичей, были транзитные пассажиры международных рейсов, жители Санкт-Петербурга, Нижнего Новгорода и Липецка[297]. Но первый удар пандемии приняла на себя Москва – главный транспортный узел страны и место скопления тех, кто путешествует за рубеж круглый год.
COVID-19, свирепствующий и в поселках вахтовиков[298], и в деревнях, где, оптимизируя здравоохранение, ликвидировали фельдшерские пункты[299], считается болезнью мегаполисов. Географы, которые по картам отслеживают распространение инфекции, фиксируют возникновение очагов заболевания в крупнейших городских агломерациях, а уже потом – просачивание вируса на периферийные территории[300]. Если в Китае центральной ареной COVID-19 стала Ухань, в США – Нью-Йорк, в Испании – Барселона, то в России эта роль предсказуемо досталась Москве, за пару недель превратившейся в столицу эпидемии. Здесь отправляли на двухнедельный карантин тех, кто прибыл из «неблагополучных стран»[301], а в регионах изолировали всех, приехавших из столицы[302]. К завершению первой самоизоляции в мегаполисе, где, по официальным данным, проживает 8,9 % населения страны, коронавирусом заразились 197 018 человек[303], или 41,3 % всех россиян с этим диагнозом.
По мере того как в условиях «вирусного федерализма» президент делегировал губернаторам ответственность за выживание регионов[304], столица превращалась в центр выработки алгоритмов борьбы с распространением инфекции. Пробовали разные схемы диагностики и лечения, закупали ИВЛ, развертывали и перепрофилировали ковидарии, мобилизовывали студентов-медиков. Экспериментировали – и не только в столице – с организационными мерами и с инвестированием технологий[305]. Так, Татарстан первым в РФ использовал QR-коды для отслеживания перемещений граждан[306]. Но именно московскому руководству, раньше других включившемуся в менеджмент эпидемии, премьер поручил помочь регионам «организационно и методически»[307]. Столичный сценарий стал модельным[308].
Чтобы не брать на себя экономические обязательства, московские власти избегали и самого слова «карантин», и объявления чрезвычайного положения. А потому изобретали непрямые, частично мобилизационные и не до конца чрезвычайные способы действия в «ситуации повышенной готовности». Градоначальник обращался к горожанам с увещеваниями в личном блоге, множились штрафы, на улицы возвращалась санитарная пропаганда
Эта книга посвящена современному городу и вдохновлена им. Под общей обложкой собрана богатая мозаика исследовательских подходов и сюжетов, пытающихся ухватить изменчивость, множественность и неоднозначность городской жизни. Это разнообразие объединяет микроурбанизм – подход, предлагающий «близкий взгляд» на город: возможность разглядеть его через мелочи и детали. С их помощью раскрывается насыщенная повседневность города и привлекается внимание к его главным действующим лицам – обывателям, которые своими повседневными действиями, чувствами, настроением создают город, его значимые места и маршруты.
В работе проанализированы малоисследованные в нашей литературе социально-культурные концепции выдающегося немецкого философа, получившие названия «радикализации критического самосознания индивида», «просвещенной общественности», «коммуникативной радициональности», а также «теоретиколингвистическая» и «психоаналитическая» модели. Автором показано, что основной смысл социокультурных концепций Ю. Хабермаса состоит не только в критико-рефлексивном, но и конструктивном отношении к социальной реальности, развивающем просветительские традиции незавершенного проекта модерна.
История нашего вида сложилась бы совсем по другому, если бы не счастливая генетическая мутация, которая позволила нашим организмам расщеплять алкоголь. С тех пор человек не расстается с бутылкой — тысячелетиями выпивка дарила людям радость и утешение, помогала разговаривать с богами и создавать культуру. «Краткая история пьянства» — это история давнего романа Homo sapiens с алкоголем. В каждой эпохе — от каменного века до времен сухого закона — мы найдем ответы на конкретные вопросы: что пили? сколько? кто и в каком составе? А главное — зачем и по какому поводу? Попутно мы познакомимся с шаманами неолита, превратившими спиртное в канал общения с предками, поприсутствуем на пирах древних греков и римлян и выясним, чем настоящие салуны Дикого Запада отличались от голливудских. Это история человечества в его самом счастливом состоянии — навеселе.
Монография, подготовленная в первой половине 1940-х годов известным советским историком Н. А. Воскресенским (1889–1948), публикуется впервые. В ней описаны все стадии законотворческого процесса в России первой четверти XVIII века. Подробно рассмотрены вопросы о субъекте законодательной инициативы, о круге должностных лиц и органов власти, привлекавшихся к выработке законопроектов, о масштабе и характере использования в законотворческой деятельности актов иностранного законодательства, о законосовещательной деятельности Правительствующего Сената.
Пражская весна – процесс демократизации общественной и политической жизни в Чехословакии – был с энтузиазмом поддержан большинством населения Чехословацкой социалистической республики. 21 августа этот процесс был прерван вторжением в ЧССР войск пяти стран Варшавского договора – СССР, ГДР, Польши, Румынии и Венгрии. В советских средствах массовой информации вторжение преподносилось как акт «братской помощи» народам Чехословакии, единодушно одобряемый всем советским народом. Чешский журналист Йозеф Паздерка поставил своей целью выяснить, как в действительности воспринимались в СССР события августа 1968-го.
Книга посвящена первой успешной вооруженной революции в Латинской Америке после кубинской – Сандинистской революции в Никарагуа, победившей в июле 1979 года.В книге дан краткий очерк истории Никарагуа, подробно описана борьба генерала Аугусто Сандино против американской оккупации в 1927–1933 годах. Анализируется военная и экономическая политика диктатуры клана Сомосы (1936–1979 годы), позволившая ей так долго и эффективно подавлять народное недовольство. Особое внимание уделяется роли США в укреплении режима Сомосы, а также истории Сандинистского фронта национального освобождения (СФНО) – той силы, которая в итоге смогла победоносно завершить революцию.
Книга стала итогом ряда междисциплинарных исследований, объединенных концепцией «собственной логики городов», которая предлагает альтернативу устоявшейся традиции рассматривать город преимущественно как зеркало социальных процессов. «Собственная логика городов» – это подход, демонстрирующий, как возможно сфокусироваться на своеобразии и гетерогенности отдельных городов, для того чтобы устанавливать специфические закономерности, связанные с отличиями одного города от другого, опираясь на собственную «логику» каждого из них.
Город-сад – романтизированная картина западного образа жизни в пригородных поселках с живописными улочками и рядами утопающих в зелени коттеджей с ухоженными фасадами, рядом с полями и заливными лугами. На фоне советской действительности – бараков или двухэтажных деревянных полусгнивших построек 1930-х годов, хрущевских монотонных индустриально-панельных пятиэтажек 1950–1960-х годов – этот образ, почти запретный в советский период, будил фантазию и порождал мечты. Почему в СССР с началом индустриализации столь популярная до этого идея города-сада была официально отвергнута? Почему пришедшая ей на смену доктрина советского рабочего поселка практически оказалась воплощенной в вид барачных коммуналок для 85 % населения, точно таких же коммуналок в двухэтажных деревянных домах для 10–12 % руководящих работников среднего уровня, трудившихся на градообразующих предприятиях, крохотных обособленных коттеджных поселочков, охраняемых НКВД, для узкого круга партийно-советской элиты? Почему советская градостроительная политика, вместо того чтобы обеспечивать комфорт повседневной жизни строителей коммунизма, использовалась как средство компактного расселения трудо-бытовых коллективов? А жилище оказалось превращенным в инструмент управления людьми – в рычаг установления репрессивного социального и политического порядка? Ответы на эти и многие другие вопросы читатель найдет в этой книге.
Перед читателем одна из классических работ Д. Харви, авторитетнейшего англо-американского географа, одного из основоположников «радикальной географии», лауреата Премии Вотрена Люда (1995), которую считают Нобелевской премией по географии. Книга представляет собой редкий пример не просто экономического, но политэкономического исследования оснований и особенностей городского развития. И хотя автор опирается на анализ процессов, имевших место в США и Западной Европе в 1960–1970-х годах XX века, его наблюдения полувековой давности более чем актуальны для ситуации сегодняшней России.
Работа Марка Оже принадлежит к известной в социальной философии и антропологии традиции, посвященной поиску взаимосвязей между физическим, символическим и социальным пространствами. Автор пытается переосмыслить ее в контексте не просто вызовов XX века, но эпохи, которую он именует «гипермодерном». Гипермодерн для Оже характеризуется чрезмерной избыточностью времени и пространств и особыми коллизиями личности, переживающей серьезные трансформации. Поднимаемые автором вопросы не только остроактуальны, но и способны обнажить новые пласты смыслов – интуитивно знакомые, но давно не замечаемые, позволяющие лучше понять стремительно меняющийся мир гипермодерна.