Сети города. Люди. Технологии. Власти - [40]
Пример тому – карта москвича, тестирование которой началось еще при Лужкове. Из средства получения субсидий и льготного проезда она превратилась в комплексный инструмент все более детализированной стратификации и цифрового гражданства. Теперь карта обеспечивает доступ разных категорий горожан к различным городским сервисам – от медицинского страхования и записи к врачу до школьных завтраков и прохода в музей. Для столичных властей, контролирующих доступ к услуге, карта становится технологией быстрого и адресного управления поведением горожан. Департамент информационных технологий (ДИТ)[270] уже назвал ее «ключом от умного города»[271].
С начала 2010‐х научное сообщество, власть и бизнес все чаще говорят об умных городах и все реже – о цифровых[272]. Оба понятия родом из 1990‐х. В нулевые на волне развития интернета и инфраструктурных инициатив IBM востребованы цифровые города и технооптимизм, тогда как поворот к умным городам, пришедшийся на следующее десятилетие, становится отсроченной реакцией на кризисные явления – экологическую повестку Киотского протокола и экономический кризис 2008 года. В условиях глобального усложнения сред существования был сформирован запрос на новую урбанистическую рациональность[273]. Теперь повышение качества жизни в мегаполисах связывают не только с технологическими инновациями, но и с креативным участием умных горожан и сообществ в жизни города и распределенном управлении им[274]. Для координации этих усилий нужны умные города. Их главное смысловое отличие от цифровых городов Аннализа Коккиа, сопоставившая употребление обоих концептов, видит в отказе от технологического детерминизма и движении к децентрализации[275].
На практике эти различия производить сложнее. Ведь самый умный в мире южнокорейский Сонгдо почти 20 лет остается недостроенным, полупустым, перенасыщенным технологиями и дорогим[276]. В умном Торонто освоение публичных пространств цифровыми корпорациями и ограничения на совместное использование данных вызывают протесты жителей[277]. А умная Москва движется в сторону технологического детерминизма и централизованного администрирования, а не прочь от них, как положено идеальному умному городу. Для того чтобы определить вектор этих трансформаций, мы сопоставили столичные целевые программы первого и третьего поколений.
«Электронная Москва», подготовленная в начале нулевых, была ориентирована на развитие конкуренции и демократических институтов, электронную демократию и прозрачность решений, совершенствование строительства и расширение доступа горожан к электронным технологиям[278]. 15 лет спустя в приоритете у программы «Умный город» – обеспечение сквозного централизованного управления, биополитического благополучия граждан (через развитие сетей медицинского мониторинга и автоматизированной диагностики) и контроля за населением (через перевод поведения москвичей в данные)[279].
Обитатели Москвы, которую к 2030 году обещают превратить в «город, управляемый данными», должны стать поставщиками сырья для искусственного интеллекта[280]. Агрегирование данных (в том числе биомедицинского характера) и их использование для обучения нейросетей-управленцев заложено в программу «Умный город». В документе есть упоминание об «умной одежде», которая будет передавать куда следует сведения об образе жизни московского обывателя[281]. Эти данные собираются использовать в работе страховщиков для определения размера страховых выплат. Возможность принимать автоматизированные административные решения с помощью искусственного интеллекта, минуя горожанина[282], оставляет все меньше места для «человека как источника воли»[283] и вызывает тревогу. На фоне кризиса, который переживают в наши дни электоральные институты и политическая сфера в целом, технологическая и технократическая представленность граждан через данные воспринимается как симптом утраты политической представительности[284]. Балансируя между обеспечением Wi-Fi покрытия[285] и автоматическим распознаванием лиц[286], между доступом и контролем, московское правительство делает свой выбор уже сегодня.
Сергей Собянин отказывается от позиции технологического детерминиста ровно для того, чтобы эту позицию утвердить: «Разумеется, цифровая трансформация – не панацея и не золотой ключик для решения всех городских проблем. „Цифра“ не отменяет необходимость строительства новых домов, дорог, школ и поликлиник. „Цифра“ лишь помогает, но не заменяет учителя и врача. Но именно благодаря „цифре“ во многих сферах мы можем добиться того, что раньше считалось невозможным, – обеспечить социальное равенство, когда все москвичи независимо от места проживания получают множество качественных услуг»[287].
Готовность выявить, измерить и искоренить сервисное неравенство с помощью новейших платформ и алгоритмов по своей сути является технократической[288]. Наряду с обертонами цифрового капитализма[289] или гибридного социального государства, не принимающего в расчет граждан, которые не пользуются цифровыми гаджетами, мы различаем в московской технократии след советских инженерных утопий. Начиная с плана ГОЭЛРО в СССР раз за разом решали важнейшие социально-экономические проблемы и строили коммунизм с помощью крупных научно-технических программ
Эта книга посвящена современному городу и вдохновлена им. Под общей обложкой собрана богатая мозаика исследовательских подходов и сюжетов, пытающихся ухватить изменчивость, множественность и неоднозначность городской жизни. Это разнообразие объединяет микроурбанизм – подход, предлагающий «близкий взгляд» на город: возможность разглядеть его через мелочи и детали. С их помощью раскрывается насыщенная повседневность города и привлекается внимание к его главным действующим лицам – обывателям, которые своими повседневными действиями, чувствами, настроением создают город, его значимые места и маршруты.
В работе проанализированы малоисследованные в нашей литературе социально-культурные концепции выдающегося немецкого философа, получившие названия «радикализации критического самосознания индивида», «просвещенной общественности», «коммуникативной радициональности», а также «теоретиколингвистическая» и «психоаналитическая» модели. Автором показано, что основной смысл социокультурных концепций Ю. Хабермаса состоит не только в критико-рефлексивном, но и конструктивном отношении к социальной реальности, развивающем просветительские традиции незавершенного проекта модерна.
История нашего вида сложилась бы совсем по другому, если бы не счастливая генетическая мутация, которая позволила нашим организмам расщеплять алкоголь. С тех пор человек не расстается с бутылкой — тысячелетиями выпивка дарила людям радость и утешение, помогала разговаривать с богами и создавать культуру. «Краткая история пьянства» — это история давнего романа Homo sapiens с алкоголем. В каждой эпохе — от каменного века до времен сухого закона — мы найдем ответы на конкретные вопросы: что пили? сколько? кто и в каком составе? А главное — зачем и по какому поводу? Попутно мы познакомимся с шаманами неолита, превратившими спиртное в канал общения с предками, поприсутствуем на пирах древних греков и римлян и выясним, чем настоящие салуны Дикого Запада отличались от голливудских. Это история человечества в его самом счастливом состоянии — навеселе.
Монография, подготовленная в первой половине 1940-х годов известным советским историком Н. А. Воскресенским (1889–1948), публикуется впервые. В ней описаны все стадии законотворческого процесса в России первой четверти XVIII века. Подробно рассмотрены вопросы о субъекте законодательной инициативы, о круге должностных лиц и органов власти, привлекавшихся к выработке законопроектов, о масштабе и характере использования в законотворческой деятельности актов иностранного законодательства, о законосовещательной деятельности Правительствующего Сената.
Пражская весна – процесс демократизации общественной и политической жизни в Чехословакии – был с энтузиазмом поддержан большинством населения Чехословацкой социалистической республики. 21 августа этот процесс был прерван вторжением в ЧССР войск пяти стран Варшавского договора – СССР, ГДР, Польши, Румынии и Венгрии. В советских средствах массовой информации вторжение преподносилось как акт «братской помощи» народам Чехословакии, единодушно одобряемый всем советским народом. Чешский журналист Йозеф Паздерка поставил своей целью выяснить, как в действительности воспринимались в СССР события августа 1968-го.
Книга посвящена первой успешной вооруженной революции в Латинской Америке после кубинской – Сандинистской революции в Никарагуа, победившей в июле 1979 года.В книге дан краткий очерк истории Никарагуа, подробно описана борьба генерала Аугусто Сандино против американской оккупации в 1927–1933 годах. Анализируется военная и экономическая политика диктатуры клана Сомосы (1936–1979 годы), позволившая ей так долго и эффективно подавлять народное недовольство. Особое внимание уделяется роли США в укреплении режима Сомосы, а также истории Сандинистского фронта национального освобождения (СФНО) – той силы, которая в итоге смогла победоносно завершить революцию.
Книга стала итогом ряда междисциплинарных исследований, объединенных концепцией «собственной логики городов», которая предлагает альтернативу устоявшейся традиции рассматривать город преимущественно как зеркало социальных процессов. «Собственная логика городов» – это подход, демонстрирующий, как возможно сфокусироваться на своеобразии и гетерогенности отдельных городов, для того чтобы устанавливать специфические закономерности, связанные с отличиями одного города от другого, опираясь на собственную «логику» каждого из них.
Город-сад – романтизированная картина западного образа жизни в пригородных поселках с живописными улочками и рядами утопающих в зелени коттеджей с ухоженными фасадами, рядом с полями и заливными лугами. На фоне советской действительности – бараков или двухэтажных деревянных полусгнивших построек 1930-х годов, хрущевских монотонных индустриально-панельных пятиэтажек 1950–1960-х годов – этот образ, почти запретный в советский период, будил фантазию и порождал мечты. Почему в СССР с началом индустриализации столь популярная до этого идея города-сада была официально отвергнута? Почему пришедшая ей на смену доктрина советского рабочего поселка практически оказалась воплощенной в вид барачных коммуналок для 85 % населения, точно таких же коммуналок в двухэтажных деревянных домах для 10–12 % руководящих работников среднего уровня, трудившихся на градообразующих предприятиях, крохотных обособленных коттеджных поселочков, охраняемых НКВД, для узкого круга партийно-советской элиты? Почему советская градостроительная политика, вместо того чтобы обеспечивать комфорт повседневной жизни строителей коммунизма, использовалась как средство компактного расселения трудо-бытовых коллективов? А жилище оказалось превращенным в инструмент управления людьми – в рычаг установления репрессивного социального и политического порядка? Ответы на эти и многие другие вопросы читатель найдет в этой книге.
Перед читателем одна из классических работ Д. Харви, авторитетнейшего англо-американского географа, одного из основоположников «радикальной географии», лауреата Премии Вотрена Люда (1995), которую считают Нобелевской премией по географии. Книга представляет собой редкий пример не просто экономического, но политэкономического исследования оснований и особенностей городского развития. И хотя автор опирается на анализ процессов, имевших место в США и Западной Европе в 1960–1970-х годах XX века, его наблюдения полувековой давности более чем актуальны для ситуации сегодняшней России.
Работа Марка Оже принадлежит к известной в социальной философии и антропологии традиции, посвященной поиску взаимосвязей между физическим, символическим и социальным пространствами. Автор пытается переосмыслить ее в контексте не просто вызовов XX века, но эпохи, которую он именует «гипермодерном». Гипермодерн для Оже характеризуется чрезмерной избыточностью времени и пространств и особыми коллизиями личности, переживающей серьезные трансформации. Поднимаемые автором вопросы не только остроактуальны, но и способны обнажить новые пласты смыслов – интуитивно знакомые, но давно не замечаемые, позволяющие лучше понять стремительно меняющийся мир гипермодерна.