Сети города. Люди. Технологии. Власти - [39]
В первую ковидную весну Москва изобретала «режим повышенной готовности» – гетерогенный способ существования в пандемию, сочетающий неполноту карантина и нарастание самоизоляции с точечной господдержкой, неолиберальным делегированием ответственности, разрушением повседневности и освоением новых технологических расширений. Цифровой труд в зуме изматывал. Социальное неравенство тех, кто (не) может оставаться дома, производилось через рутину доставки. Посещение публичных лекций и панихид виртуализировалось. Надзор за инфицированными гражданами осуществляло мобильное приложение. Транспортные карты москвичей 65+ были заблокированы. А распорядок прогулок домами напоминал работы московских концептуалистов с выставки «Ненавсегда», виртуально открывшейся в Третьяковке.
Но даже на этом нетривиальном фоне удаление с сайта мэрии «Умного города» – целевой программы цифровизации Москвы – не прошло незамеченным[255]. Исчезновение документа, где на ста страницах описывалось техносоциальное преображение мегаполиса в ближайшую декаду[256], связывали с появлением серии критических публикаций о готовности московского правительства «чипировать население»[257]. Так местные конспирологи трактовали те места «Умного города», где говорилось об использовании нанороботов, печати органов на 3D-принтере, редактировании генома и прочих трансгуманистических техниках улучшения качества жизни москвича до 2030 года. Другим объяснением стало несовпадение принципов «умной Москвы», провозглашенных в программе, и цифрового хаоса самоизоляции[258]. Ведь цифровые инфраструктуры, задействованные в «период повышенной готовности», не обеспечили «качественную, полноценную и счастливую жизнь для всех категорий граждан». И даже наоборот. Вместо сквозных данных и эффективной работы алгоритмов, позволяющих «избегать управленческих ошибок и принимать оптимальные решения», они породили сбои в протоколах администрирования. Вместо расширения «активного участия граждан в принятии решений по городским вопросам» они потребовали новых контролеров с полицейскими функциями[259]. Московский случай организации самоизоляции не походил ни на воплощение утопии кода, ни на киберпанковский кошмар[260]. Главным источником (дис)комфорта и социальной напряженности стала не безотказная работа искусственного интеллекта, а ее низкое качество – непродуманность информационно-технологических решений, поспешность их реализации и неготовность властей брать на себя ответственность за «(без)умный» в своей дисфункциональности цифровой город.
Тех, кто ожидал, что столичная концепция «умного урбанизма» будет скорректирована с учетом этого опыта, ждало разочарование. Когда через несколько месяцев программа вернулась на сайт мэрии, ее текст не претерпел существенных изменений. Изменился только сетевой адрес, а вместе с ним – статус «Умного города – 2030». Один из дюжины городских проектов (www.mos.ru/city/projects/2030) de facto обрел эксклюзивное качество – превратился в горизонт будущего для Москвы и ее правительства (www.2030.mos.ru). Этот и другие симптомы карантинного усиления информационных технологий[261] вдохновляют социального исследователя на критическое осмысление деформаций в цифровой ткани городской жизни, производимых здесь и сейчас. Мы обсудим их на примере интерфейсов московской самоизоляции.
Идет ли речь о запуске программы «Умный город», экспериментах МТС по внедрению 5G в утопических пространствах ВДНХ, переходе на электробусы или футурологической встрече мэрии со Сбербанком, о цифровых успехах столицы пишут, цитируя Уильяма Гибсона: «Будущее уже наступило»[262]. Общим знаменателем для этих дискурсивных событий становятся использование электронных сервисов в управлении городом и стремительное «изменение жизни к лучшему одним нажатием клавиш»[263]. Как правило, цитирование ограничено первой частью из фразы классика. Между тем и в 1990‐м, и в 1999 годах отец киберпанка не только провозглашал присутствие будущего в настоящем, но и подчеркивал неравномерность его распределения между киборгом из Беверли-Хиллс, потребляющим новейшие биомедицинские технологии, и обитателем Бангладеш, остающимся человеком с аграрной планеты[264].
В России с ее центростремительной географией и внутренней колонизацией есть простор для цифровых воплощений неравенства. Москва производит их через воображение и киберинфраструктуры. Пока в Таганроге «заменяют уличные светильники на энергосберегающие» и тестируют «умный домофон»[265], в столице монтируют многофункциональные опоры «цифровой экономики», обеспечивающие свет, связь и сбор данных[266]; экспериментируют с беспилотным уборочным транспортом в зонах 5G[267] и обещают заменить инвалидные коляски на экзоскелеты[268].
Утверждая, что «фантастическое будущее в цифровом мире давно уже наступило, во всяком случае в Москве»[269], мэр Собянин, который пришел на должность градоначальника в 2010 году с позиции вице-премьера и куратора национальной программы «Информационное общество», очевидно, имел в виду нечто более прозаическое. Например, налаживание коммуникации с гражданами через портал мэрии, электронную запись к врачу через единую информационную систему, цифровые дневники школьников или увеличение площади wi-fi-покрытия. Платформенное решение этих задач обеспечивали целевые программы «Электронная Москва» (2003–2011 гг.) и «Информационный город» (2012–2018 гг.). «Умный город» – третий виток в цифровизации столицы. С помощью технологий искусственного интеллекта, блокчейна и «интернета вещей» он должен придать масштаб и связность цифровым расширениям, уже встроенным в повседневность мегаполиса, или обеспечить встречу обещанного московского будущего с наступившим.
Эта книга посвящена современному городу и вдохновлена им. Под общей обложкой собрана богатая мозаика исследовательских подходов и сюжетов, пытающихся ухватить изменчивость, множественность и неоднозначность городской жизни. Это разнообразие объединяет микроурбанизм – подход, предлагающий «близкий взгляд» на город: возможность разглядеть его через мелочи и детали. С их помощью раскрывается насыщенная повседневность города и привлекается внимание к его главным действующим лицам – обывателям, которые своими повседневными действиями, чувствами, настроением создают город, его значимые места и маршруты.
В работе проанализированы малоисследованные в нашей литературе социально-культурные концепции выдающегося немецкого философа, получившие названия «радикализации критического самосознания индивида», «просвещенной общественности», «коммуникативной радициональности», а также «теоретиколингвистическая» и «психоаналитическая» модели. Автором показано, что основной смысл социокультурных концепций Ю. Хабермаса состоит не только в критико-рефлексивном, но и конструктивном отношении к социальной реальности, развивающем просветительские традиции незавершенного проекта модерна.
История нашего вида сложилась бы совсем по другому, если бы не счастливая генетическая мутация, которая позволила нашим организмам расщеплять алкоголь. С тех пор человек не расстается с бутылкой — тысячелетиями выпивка дарила людям радость и утешение, помогала разговаривать с богами и создавать культуру. «Краткая история пьянства» — это история давнего романа Homo sapiens с алкоголем. В каждой эпохе — от каменного века до времен сухого закона — мы найдем ответы на конкретные вопросы: что пили? сколько? кто и в каком составе? А главное — зачем и по какому поводу? Попутно мы познакомимся с шаманами неолита, превратившими спиртное в канал общения с предками, поприсутствуем на пирах древних греков и римлян и выясним, чем настоящие салуны Дикого Запада отличались от голливудских. Это история человечества в его самом счастливом состоянии — навеселе.
Монография, подготовленная в первой половине 1940-х годов известным советским историком Н. А. Воскресенским (1889–1948), публикуется впервые. В ней описаны все стадии законотворческого процесса в России первой четверти XVIII века. Подробно рассмотрены вопросы о субъекте законодательной инициативы, о круге должностных лиц и органов власти, привлекавшихся к выработке законопроектов, о масштабе и характере использования в законотворческой деятельности актов иностранного законодательства, о законосовещательной деятельности Правительствующего Сената.
Пражская весна – процесс демократизации общественной и политической жизни в Чехословакии – был с энтузиазмом поддержан большинством населения Чехословацкой социалистической республики. 21 августа этот процесс был прерван вторжением в ЧССР войск пяти стран Варшавского договора – СССР, ГДР, Польши, Румынии и Венгрии. В советских средствах массовой информации вторжение преподносилось как акт «братской помощи» народам Чехословакии, единодушно одобряемый всем советским народом. Чешский журналист Йозеф Паздерка поставил своей целью выяснить, как в действительности воспринимались в СССР события августа 1968-го.
Книга посвящена первой успешной вооруженной революции в Латинской Америке после кубинской – Сандинистской революции в Никарагуа, победившей в июле 1979 года.В книге дан краткий очерк истории Никарагуа, подробно описана борьба генерала Аугусто Сандино против американской оккупации в 1927–1933 годах. Анализируется военная и экономическая политика диктатуры клана Сомосы (1936–1979 годы), позволившая ей так долго и эффективно подавлять народное недовольство. Особое внимание уделяется роли США в укреплении режима Сомосы, а также истории Сандинистского фронта национального освобождения (СФНО) – той силы, которая в итоге смогла победоносно завершить революцию.
Книга стала итогом ряда междисциплинарных исследований, объединенных концепцией «собственной логики городов», которая предлагает альтернативу устоявшейся традиции рассматривать город преимущественно как зеркало социальных процессов. «Собственная логика городов» – это подход, демонстрирующий, как возможно сфокусироваться на своеобразии и гетерогенности отдельных городов, для того чтобы устанавливать специфические закономерности, связанные с отличиями одного города от другого, опираясь на собственную «логику» каждого из них.
Город-сад – романтизированная картина западного образа жизни в пригородных поселках с живописными улочками и рядами утопающих в зелени коттеджей с ухоженными фасадами, рядом с полями и заливными лугами. На фоне советской действительности – бараков или двухэтажных деревянных полусгнивших построек 1930-х годов, хрущевских монотонных индустриально-панельных пятиэтажек 1950–1960-х годов – этот образ, почти запретный в советский период, будил фантазию и порождал мечты. Почему в СССР с началом индустриализации столь популярная до этого идея города-сада была официально отвергнута? Почему пришедшая ей на смену доктрина советского рабочего поселка практически оказалась воплощенной в вид барачных коммуналок для 85 % населения, точно таких же коммуналок в двухэтажных деревянных домах для 10–12 % руководящих работников среднего уровня, трудившихся на градообразующих предприятиях, крохотных обособленных коттеджных поселочков, охраняемых НКВД, для узкого круга партийно-советской элиты? Почему советская градостроительная политика, вместо того чтобы обеспечивать комфорт повседневной жизни строителей коммунизма, использовалась как средство компактного расселения трудо-бытовых коллективов? А жилище оказалось превращенным в инструмент управления людьми – в рычаг установления репрессивного социального и политического порядка? Ответы на эти и многие другие вопросы читатель найдет в этой книге.
Перед читателем одна из классических работ Д. Харви, авторитетнейшего англо-американского географа, одного из основоположников «радикальной географии», лауреата Премии Вотрена Люда (1995), которую считают Нобелевской премией по географии. Книга представляет собой редкий пример не просто экономического, но политэкономического исследования оснований и особенностей городского развития. И хотя автор опирается на анализ процессов, имевших место в США и Западной Европе в 1960–1970-х годах XX века, его наблюдения полувековой давности более чем актуальны для ситуации сегодняшней России.
Работа Марка Оже принадлежит к известной в социальной философии и антропологии традиции, посвященной поиску взаимосвязей между физическим, символическим и социальным пространствами. Автор пытается переосмыслить ее в контексте не просто вызовов XX века, но эпохи, которую он именует «гипермодерном». Гипермодерн для Оже характеризуется чрезмерной избыточностью времени и пространств и особыми коллизиями личности, переживающей серьезные трансформации. Поднимаемые автором вопросы не только остроактуальны, но и способны обнажить новые пласты смыслов – интуитивно знакомые, но давно не замечаемые, позволяющие лучше понять стремительно меняющийся мир гипермодерна.