Сестры - [29]

– Но мы не позволим ей лезть к нам, правда, Орландо? Мы найдем на нее управу, верно? Ведь мы-то знаем, кто она такая, да, Орландо? Это мама, она – мама. Она – мама.

Джули Беннет вскочила на ноги с диким взглядом, и рыжий перс Орландо отлетел прочь. Как ракета, отделившаяся от земли, этот оранжевый мяч вышел на орбиту.

Джули Беннет бросилась к пишущей машинке. На странице умещалось почти две сотни слов. Четыре тысячи по текущему рыночному курсу. Она сгребла ни в чем не повинную бумагу с машинки и, скомкав ее, швырнула об стену.

Проклятье. Проклятье. ПРОКЛЯТЬЕ!

Ей нужен был кто-нибудь, на ком можно сорвать зло. Где же этот чертов Билли? Почти наверняка в студии, в это-то время суток? Работает, если можно так назвать то, что делают бесталанные художники. Но была слабая надежда, что он может быть в бассейне. Очень слабая.

Она подошла в заднему окну и взглянула на бассейн. Отлично. Именно там он и есть. Его пропорциональное тело вытянулось под лучами полуденного солнца в мире и гармонии с пустынным миром.

Джули Беннет ощутила прилив сил, она поспешно выскочила из комнаты и сбежала по мраморным ступенькам к бассейну.

– Значит, художник отдыхает.

Слово «художник» было ее настоящим фонетическим изобретением, оно содержало и насмешку, и снисхождение, и легкий сарказм, и щедрую порцию застарелого отвращения.

Билли Бингэм взглянул на нее с пляжного лежака, кротко принимая своего потенциального мучителя.

– Чего это ты лежишь на открытом солнце? С твоим-то образованием должно бы знать, что меланома вовсе не столь симпатична, чтобы прельщать девчонок в баре. – Джули плюхнулась в тень большого бежевого зонта со спицами красного дерева, безжалостно накручивая обороты своей озлобленности. Как и всегда, Билли выглядел как воплощение самой дикой грезы: его мощное худое тело блестело, как новенькая монетка – он натерся маслом «Джонсон беби». Она подавила в себе желание и постаралась охладить его чашей ядовитой злобы:

– Ты успел за ночь забыть, как разговаривают, да, Билли? Я знаю, что тебе и всегда-то трудно подбирать слова, но уж пару слов ты бы мог связать, чтобы у меня хоть иллюзия была, что я с кем-то беседую.

– Что ты хочешь, чтобы я сказал, Джули? Что я дурак? Что я лентяй? Что я мямля? Говорю нечленораздельно? – У него был утомленный голос. Он знал все, что за этим последует.

Джули Беннет с восторгом ступила на тропу войны.

– «Нечленораздельно»? Ах, мой Боже, ты, кажется, открывал словарь. Или это была та книга, что я дала тебе – «Как приумножить силу Слова»? Господь всемогущий, ты даже правильно произнес его.

– Слова не единственный способ общения, Джули. Ты иногда забываешь об этом. Все из-за твоего бумагомарания.

– Ах, ну конечно! Вот глас юного хиппи. Ты, я думаю, общаешься посредством космических волн, или с помощью магической ауры, или еще каким-то немыслимым образом. Господи, до чего же бывают неоригинальны молодые люди. Только потому, что короткие юбочки вышли из моды, вы полагаете, что вам открылась вся мировая метафизика. Я думаю, что ты тут все бы сокрушил, раздайся столь любезные твоему сердцу звуки песни «Одинокие сердца сержанта Пеппера». Вы готовы послать к черту серьезные испытания и схватиться за наркотики. Господи, вот уж с души воротит. И к тому же не забывай, что мое «бумагомарание», как грубо ты это называешь, позволяет тебе малевать твои дурацкие картинки.

Триумф звучал в ее голосе при последних словах. Все предыдущее было лишь легкими булавочными уколами. Но грубость, касающаяся полотен Билли, могла привести к настоящей крови. Она откинулась в кресле, выжидая.

Билли старался сохранить спокойствие. Хуже она ничего не могла придумать. Искусство было для него все – прошлое, настоящее и будущее, и только ради своего искусства готов он был терпеть Джули Беннет. Разумеется, он ее ненавидел. И если бы его спросили, он сказал бы, что ее призвание – преступление.

Ее проворный ум вечно искал человеческие слабости, чтобы посмеяться над ними, а отравленное жало ее языка не упускало ни единой возможности, чтобы пощекотать его нервные окончания. Она жила, чтобы распоряжаться и уничтожать всех и вся, кто сдавался на ее милость. Но, что еще хуже – слишком многие подчинялись ее власти. Сам Билли отчаянно боролся с этим, но петля была уже туго затянута. Липкий и сладкий аромат денег, влияние в мире искусства, открытый сезам среди закрытых тайников богатого воображения. Для каждого что-нибудь да было припасено в «Аладдиновой пещере» Беннет – в этом и таилась беда. Билли хотел многого, очень многого.

Один материальный успех его не прельщал, хотя это был способ существовать на свой счет. Но он жаждал признания. Настоящего, потрясающего признания, чтобы знатоки преклонялись, расшаркивались и раболепствовали перед его гениальностью – а он знал, что обладает ею. Странное это было знание. Он чувствовал в себе достаточно силы, чтобы двигать горами, но при этом ощущал черные провалы в душе, когда другие не могли увидеть того, что видел он один. Когда картина расцветала на полотне, он чувствовал нечто похожее на любовное влечение. Сила распирала его, плясала, кружила внутри его и наполняла небывалой радостью при виде сочетаний красок и оживших форм.