Сестра сна - [24]

— Эй ты, дырка мокрая!!! А корова-то моя!!!

В первые недели после пожара снегу выпало чуть ли не по пояс. Потом наступила стужа, потом наступил голод. Однако эшбергские крестьяне держались вместе. Те, кого обошел огонь, делились молоком с оголодавшими и обносившимися за долгие ночи людьми, пекли хлеб, давали кое-какую одежонку, утешали, ободряли и даже выручали хворостом со своих делянок. Воспрянувшие духом погорельцы еще в январе принялись раскапывать развалины своих дворов. Дети и женщины сгребали снег в огромные кучи, и если кто-то вдруг находил что-либо из уцелевшей утвари, то с сияющими глазами показывал свою находку всем и каждому. В лесу у южной стороны деревни начали рубить новые просеки, и те, кому принадлежал лес, не скупились, разрешали валить самые толстые ели, давали под тягло своих лошадей, быков и коров, выстраивали целые обозы, которые тянулись к северной стороне. Так как зимний день короток, скотину нещадно настегивали, и от шкур животных в звенящем январском воздухе валил пар.

Сердцами людей, казалось, завладело какое-то загадочное великодушие. Те, что терпели нужду, не понимали, почему им так бескорыстно оказывают помощь. Они внушали себе, что это делается из благодарности Господу: ведь он сохранил дома живущих на южной половине. Никогда еще ни один Альдер не выручал по доброй воле ни одного Лампартера, не говоря уж о том, чтобы Альдер помогал Альдеру. Когда кому-нибудь случалось убирать сено за несколько минут до страшной грозы, обливаться потом и жилы рвать, сосед спокойно поглядывал из окна в надежде: авось пронесет, мол копнить сено рановато. И только когда начинался ливень, сосед спешил на помощь.

Уже летом того же года стало ясно, что основания для недоверия были. Оказывается, щедрые благодетели тайком вели списки, в которые аккуратнейшим образом вносилась каждая вязанка дров, каждый фунт коровьего масла, каждый каравай хлеба, каждое яйцо и каждый глоток вишневой наливки. Даже щепоть табаку, которой потчевали чуть ли не насильно, присовокуплялась к списку даров. А потом пришел день большого расчета, и заимодавцы не забывали долга в течение десятилетий, покуда не получали все до последнего гроша.

В несчастную рождественскую пору 1815 хода Элиаса видят бесцельно блуждающим по деревне. Проваливаясь в снег, он беспокойно бродит по огородам и выгонам.

Дыряв и изодран воскресный костюм — единственное, что осталось у него из одежды. У каждого, кто попадается ему на пути, больно сжимается сердце. Он стоит на ветру, как молодое вишневое деревце, которому мороз не дал расцвести. Тем, кто встречает его взгляд, становится не но себе, и кое-кто догадывается: дух детства уже угас в Элиасе. По утрам, пробуждаясь в трактирной зале, он не может удержать слез. Потом сидит неподвижно и считает сучки на темной поверхности деревянных стен. Пряжа мыслей тянется от сучка к сучку. Он думает о слабоумном братишке, когда слышит, как тот хватает ртом воздух на груди у матери. Иногда думает о Зеффе, которого начинает ненавидеть. Когда появится зелень, втайне клянется Элиас, он не будет помогать отцу ворошить сено, скрести корову, не будет давать болтушку маленькому теленку, а осенью убирать листья. Зато ночи, когда в трактире все на разные лады дышало, отхаркивалось, храпело, бормотало, кашляло, свистело, — ночи принадлежали Эльзбет, его возлюбленной, которой он спас жизнь. И Элиас не спит, он слушает ее дыхание, тонкое колебание губ. Он мысленно обоняет ее желтые, как осенний лист, волосы, нежно прикасается к маленьким ушам. Вот он зажмуривает глаза и начинает считать удары ее сердца. Мысли его обретают спокойное течение. Порой тело девочки вздрагивает, нарушая состояние полного покоя. В Мечтах об Эльзбет проносятся огненные вихри и мелькают картины: она ищет своего рыжего кота и не может найти его. Тут Элиасу хочется встать, подняться над телами спящих и пойти к Нульфихе, у ног которой лежит Эльзбет. Он бы положил покрытую холодным потом ручонку Эльзбет на свое теплое плечо, он бы обмахивал ладонью ее лобик. Но он не решается. И вот он напевает про себя колыбельную песню девочке. И незаметно засыпает сам.

Эльзбет и весна

Пролетело время, и природа обрушилась всеми своими великолепными красками на луга и огороды. Ссадины и ожоги на ее коже затянулись и зажили, и ясень, ее любимое дерево, снова пошел в рост и заполонил все вокруг. Пришло время, и заново отстроенные дома гордо развернули коньки крыш в строну Рейнской долины, а сверкающая белизна свежеотесанных досок на фасадах и дранки на кровлях слепила глаза даже в Аппенцелле. Те, кто больше других обнищал после пожара, стали отходить душой, а несчастная вдова Эдуарда Лампартера — еще снег не растаял — начала частенько заглядывать в дом Кунриха Альдера. Через год они стали супругами, а еще через год могила Эдуарда оказалось безобразно запущенной. Прошло время, и забылись слезы и жалобы, весна вселила в души гордую уверенность, в храмовый праздник люди смеялись, вспоминая минувшую беду, а в ненастные ночи рассказывали домочадцам, каково было видеть испеченную в огне скотину или сгоревшего младенца, кричали детскими голосами или начинали реветь, словно корчась от боли. Но как бы ни тешились люди забвением, след былого несчастья неизгладимо впечатался в души и еще долгие годы терзал их бесчисленными кошмарами.