Сестра сна - [22]

В довершение всего к этому греху добавились новые. Свою единственную дойную корову — вконец отощавшую скотину с совершенно седой мордой и гноящимися глазами — он назвал Елизаветой в честь св. Елизаветы за то, что корова уже в преклонном возрасте принесла ему теленка. Перечисление всех возмутительных для земляков поступков резчика заняло бы слишком много места, их хватило бы на целую книжонку.

Утром, в день св. Стефана, мужики ногами выломали дверь его дома, с грохотом ввалились в комнатенку, оплеухами вырвали хозяина из глубочайшего сна и хотели уже со всего маху опустить на лицо здоровенный кол, но один из них остановил прочих и призвал сжечь живьем богомерзкого пса. Двое из тех, что пришли, сорвали с него ночную рубашку, сбросили его с кровати и оторвали ему ухо; третий же в это время ударами молотка крушил все, чем было изукрашено и обставлено помещение. При этом взгляд третьего упал на жестяной бидон, а на нем была надпись «Для лампы». Потом они спустили хозяина с лестницы нагишом, он скатился на землю, и тут ему повезло: удалось выскользнуть из их рук. Они бросились преследовать и оказались проворнее, так как их гнала грубая сила убийц. Он сделал крюк и еще раз ушел от преследователей. Спотыкаясь, карабкаясь по склонам, он вломился наконец в заросли подлеска, поднимавшегося к самому ущелью, известному под названием Петрифельс. Но перед ним была пропасть — и оставался лишь один путь: в завесу дыма, через обугленные и еще тлеющие остатки сгоревшего леса. Он был движим лишь силой смертельного страха, а она слепа и не ведает цели. Па какое-то время ему удалось затеряться в дыму. Кожа на подошвах у него попросту сгорела, но он не чувствовал ни жара, ни холода и все больше углублялся в дымный мрак. Потом он вдруг услышал их голоса, они звучали где-то впереди, совсем рядом. Он повернул назад, качал метаться из стороны в сторону, наткнулся на обломок дерева, громко вскрикнул. И тут мглу прорвал черный от сажи кулак, беглец был поймай.

— Где же это он оставил свой любимый воскресный костюм? — зубоскалили вокруг. А он не знал, что ему делать — то ли закрывать рукой кровоточащую челюсть, то ли прикрыть срамное место. — Вот и очечки свои он где-то позабыл. А не худо бы еще раз послушать ученейшие речи про крестьянскую жизнь. Что же он не поправляет воротничок-то накрахмаленный? Что же он не выплясывает по-бабьи ножками, как привык Большейчастью выкаблучиваться?

Они унижали и мучали его больше двух часов. Потом толстыми пеньковыми веревками привязали к обугленному стволу, собрали вокруг полуобгоревший хворост, обложили ноги и туловище, облили резчика керосином и, рыча от удовольствия, подожгли. Убийцы знали, что он не имел отношения к пожару, и потому ревели и горланили все громче и громче, чтобы перекричать собственную совесть.

Случилось так, что в это же время Элиас вблизи Петрифельса высматривал своего исчезнувшего друга, ибо знал о его убежище. В ложбинке, однако, он не мог его отыскать, нашел лишь околевавшего кота Эльзбет да трутовик. Когда же повернул назад, слух его резанул ужасный крик. Поначалу крик напоминал жуткий хохот, но вскоре Элиас понял, что это предсмертные вопли человека. Расслышал Элиас и голоса убийц. И голос того, кто науськивал остальных, принадлежал Зеффу Альдеру. Зеффу Альдеру, его отцу. Отцу, которого он любил и который любил его.

И он встал как вкопанный, этот ребенок с обликом мужчины. Он до хруста сжимал пальцы, губы его посинели. И с губ слетало нежное и нескончаемое: «Отец мой, Господи, отец мой!»

Зима 1815 года

Покойников хоронили уже после Нового года, через девять дней после катастрофы. Это было связано с тем, что никак не могли отыскать тело Эдуарда Лампартера. Как ни прискорбно было рыться в пепле его сгоревшего двора, среди золы не обнаружили ни единой, даже обугленной кости. Единственное, что удалось найти, — фарфоровый чубук его курительной трубки. При виде этой находки Эдуардиха завыла от горя. Пять гробов стояли в церкви на хорах, ниже — четыре любовно сколоченных гробика для погибших при пожаре младенцев. Возле пятого гроба стоял стул с камчатной подушечкой, на которой лежал фарфоровый чубук Эдуарда Лампартера.

Боль скорбящих еще более обострилась оттого, что курат Бойерляйн оборвал неожиданно реквием, растерянно моргая, поглядел на прихожан и вдруг твердо решил, что ему надлежит совершить таинство крещения. Он двинулся к гробам и произнес слова, с которыми всегда обращался к крещаемым. После этого двое эшбергских мужчин, чеканя шаг, направились в Гецберг и доложили тамошнему священнику, что достопочтенного господина курата в Эшберге терпеть более нельзя. Словно громом пораженный, выслушивал священник подробности о пошатнувшемся душевном здоровье своего собрата. Покраснев до ушей и тихонько чертыхаясь, внимал он горькой правде. Он обещал помочь, грозился лично наведаться в Эшберг, а потом доложить обо всем в генеральный викариат. После того как священник благословил ходоков в восьмой раз — он тоже был в преклонных летах, — эшбержцы решили, что пора уходить, и, недовольно ворча и громко печатая шаг, отправились восвояси.