Сестра Ноя - [14]

в славном, благоприятном свете.

Нам казалось дивным блаженством

быть ангелами, окруженными сладкозвучием

и благоуханием

(«Дамиан» Г.Гессе)

А по ночам, когда в тишине таял полуночный бой старинных часов, его посещал Вестник. По лицу пробегал теплый ветерок, мягкий свет разливался вокруг, невидимые руки поднимали его и уносили в те минуты, когда творилась его жизнь.

…По губам, языку, горлу струилась теплая сладость, тяжелые полупрозрачные веки поднимались и впускали в его крохотный мир солнце. У солнца были глаза и губы, а еще невидимые руки: одна прижимала его к чему‑то большому и мягкому, а другая гладила голову, легонько касалась щеки и лба.

— Ангел мой, одуванчик пушистый, радость моя, – приносило приятные звуки дыхание, исходившее от губ; из глаз сиял переливчатый свет – и всё это называлось «мама». Иногда ему удавалось дотянуться рукой до щеки, и тогда появлялась большая рука, прижимала его пухлые пальчики к ласковым смеющимся губам – и он проваливался в кружение теплого омута сна.

Когда тьма отступала, в ней стали появляться другие солнца: одно большое–пребольшое с черными волосьями сверху и снизу – отец, и несколько поменьше, которые тыкали в него пальцами и кричали:

— Ванька обратно обдулся!

Отец дышал на него густым тяжким духом, руки его казались шершавыми, грубыми, а голос грозным, его все боялись и бросались выполнять любой приказ. Но Ваня совсем не боялся, наоборот, бесстрашно хватался ручонкой за кудлатые волосья и тянул на себя, покряхтывая. Отец его только хвалил:

— Сильный малец растёт! Ого! Вот уж вырастет, так всех надерёт!

В комнате иногда загоралось что‑то квадратное и манило к себе, тогда он изо всех силёнок хватался за деревянную стойку, подтягивался и вставал на мягкие непослушные ножки. На какой‑то миг ему открывалась картина: черная кромка леса на покатой линии горизонта и чуть правее, на пригорке – белоснежная свеча церкви с пылающим синим огоньком купола и сверкающим в синеве золотым крестом.

Однажды мама утром не встала с кровати, всё лежала и тихонько стонала. Она всегда просыпалась первой, доила коров и провожала со двора на выпас, а тут вдруг слегла. Все в доме переполошились, особенно отец. Он схватил Ваню за руку и поволок из дому к той самой белой свече. Сильный ветер швырял в лица брызги дождя, черные тучи клубились над самой головой, вдали громыхнуло и сверкнула молния, потом ближе, еще ближе, того и гляди ударит в них изломанная голубоватая змея. Отец запыхался, он крепкой ручищей то переносил невесомое тельце сыночка через лужи и ямки, то подбрасывал вверх и прижимал к огромной груди, в которой грохотало сердце и кузнечными мехами шипело прерывистое дыхание.

— Ты уж, Ванюш, постарайся! Ты же ангел. Пусть твою молитовку сам Бог услышит. Нельзя нам без мамки, никак нельзя. Ты ведь постараешься, правда!

— Конечно, отец, я буду молиться так, что мой крик долетит до небес, где живет Бог. Только ты не волнуйся, ты же большой и сильный, тебе нельзя бояться. Я знаю, мама выздоровеет, она же наше солнце, а солнце даже если и зайдет на ночь, то утром обязательно снова встанет и будет светить, – так он мысленно отвечал отцу, а из неумелого рта, из маленького горла выходило только нелепое «мя, тятя, дя».

В церкви они с отцом упали на пол, впились глазами в пронзительные очи Спасителя и зарыдали во весь голос. Под ними сразу образовалась лужа от стекающей с одежды дождевой воды и слёз. Отец размашисто клал поклоны, рвал на себе волосы, выл как раненый волк… А Ваня тихонько просил Боженьку, чтобы его солнышко встало и снова стало светить ему, тяте, братикам и сестричкам и всем, всем, всем. Потом в церковь, запыхавшись, вбежал священник и тоже стал молиться, потом всё кончилось: слова, слезы и силы… Отец с сыном вышли из церкви, последний раз поклонились престолу и зашагали домой.

И только пообвыкнув после тени к дневному свету, они заметили: небо сияло чистой синевой, солнечные лучи поднимали с земли прозрачный пар, ярко–зеленая трава сверкала каплями росы и пахла мёдом, одежда на них и растрепанные волосы почти мгновенно высохли. На душе установился покой, появилась неожиданная крепкая надежда.

— Спасибо, сынок! – улыбнулся отец, больно сжимая махонькую ладошку.

Мама уже встала и потихоньку собирала на стол. Дети притихли, прилипли к лавке и жались к старшим брату и сестре и друг к другу. В доме стояла небывалая тишина, об окно билась настырная муха, куры квохтали на дворе, на краю деревни тявкнула собака. Наконец, скрипнула калитка, потом запела дверь, вошли отец с сыном, обняли бледную тихую мать, да так и замерли, по очереди вздрагивая, шмыгая носами. Солнце – их домашнее – вышло из черных туч и снова засияло.

Эта первая молитва вместе с отцом потом всю жизнь вспоминалась Ивану. В то утро мальчик почувствовал мощную силу добра, которую Бог даёт человеку, если тот обращается к Нему и просит о помощи. Даже если этот человек – дитя малое.

Ваня совершенно серьезно, с самого младенчества, считал, что жизнь на земле – очень даже хорошая, интересная штука. Ему всё тут нравилось: люди, дом, животинка, лес, небо, поле, речка… Крестьянское хозяйство – дело хлопотное, но многоликое и благодарное. С младых ногтей он учился пахать, сеять, жать, молотить, стоговать, собирать ягоды–грибы, ловить рыбу и охотиться. Казалось, что жизнь бурлит, как мощная полноводная река, ни минуты не оставляя на скуку и безделицу. Да что там! Ночью не хотелось засыпать. Всё казалось, что пропустишь что‑нибудь интересное, а утром он вскакивал с первыми петухами и с азартом начинал изучение дел–забот нового, свежего, небывалого дня.