Сестра Моника - [28]

Аврелия поцеловала Люцилию в губы, сняла с нее нагрудную косынку, поцеловала ее в левую грудь, а затем продолжала:

Миртовый лес возвышается там. Их вечно терзает

После смерти тоска. Обитают здесь Федра и Прокрида[184].

Здесь Эрифила[185] страдает своею ужасною раной,

Сыном что нанесена. Эвадна[186] здесь, Пасифая[187],

Лаодамия[188] с ними, Кеней[189], как мужчина рожденный,

Девою ставший и вновь по божественной воле мужчиной.

...и Дидона[190] сидонская...

Вечно блуждали там многие сотни в любви несчастливых.

Продекламировав все это с выражением и большим чувством, Аврелия протянула Клементине руку, ту самую, которая только что ее наказывала, и Клементина ее поцеловала... Люцилия Воланж села за рояль и принялась напевать, импровизируя:

Милый, поддержи и в радости, и в горе,

Душу ту, что с мрачной долей в ссоре.

У природы тайных прелестей в плену,

Предаюсь возвышенному сну.

Аврелия тихонько к ней подошла, наклонилась, запустила ей руку под одежду, задрала до пояса юбку, раздвинула ей ноги и, рассматривая самые сокровенные прелести, не обнаружила на выступающих, роскошных багровых губах сладострастия нежной наивной Воланж никакой Венеры, стыдливо скрывающей то, что можно скрыть, но обнаружила целомудренную Диану, естественно открывающую то, что природа предпочла не скрывать.

Люцилия раздвинула ноги еще шире и спросила, смеясь: «Ну, кто я?» и выдернула платье из рук Аврелии.

— Ты ангел! — воскликнула в восхищении Аврелия. — Диана! Открытая тайна природы! — и поцеловала ее в губы.

Люцилия засмеялась, отодвинула Аврелию и запела, и заиграла:

Ближе, мой любимый, к сладостному лону!

Сафо отдавалась так Фаону:

Над утесами Левкады слышен стон —

Радостный не будет сокрушен.

Ощути скорее белых бедер трепет!

Пусть сиянье их тебя не слепит:

Между ними высится Амура трон —

Это знает каждый, кто влюблен.

Юбку задери на выгнутую спину:

И Венере подойдет по чину

Спелый зад мой, посмотри — на нем видны

Знаки те, что ставит бог войны.

Боги, разрешите в радости и в горе

Жить и умереть в любовном споре.

Посвящу тебе девичества венец,

Пусть мне ненавистен твой конец!

Мы все смеялись, Аврелия подвела меня к Люцилии и раздела.

— А что ты думаешь об этом женском амуре? -шаловливо спросила она Люцилию и вложила мой член в ее нежные руки, кивком попросив Клементину оставить нас.

Люцилия покраснела и принялась так возбуждающе ласкать мой член, что он прорвался и пролил бальзам ей на линии жизни.

— На, та petite; que vous êtes belle![191] Настоящий Кеней, Аврелия, маленький балагур!..

— Пускай он тебя откроет... Попробуй! Твоему жениху еще останется...

— Venez, mon enfant![192] — воскликнула Люцилия, подняла юбки и исподнее и легла, раздвинув ноги, на кушетку Я, опьяненный видом прелестей, подобных которым я еще никогда не видел, сорвал с себя платье и бросился на нее будто Геркулес...

... Неудержимо проник я внутрь, боль причинял я семнадцатилетней Воланж[193]; кровь, алая кровь текла на алтарь любви; но... удовлетворения я ей не смог доставить...

Вскоре я утомился и в измождении упал рядом с могучей воительницей на кушетку...

Аврелия сняла юбки, подоткнула за корсет исподнее; и не успел я упасть в забытьи, как она бросилась к Люцилии, и обе принялись так яростно пальцами играть друг с другом, что их бедра колебались, словно пальмы в Мемфисе, словно волны океана, когда Борей[194] бросает их друг на друга...

— Боль усиливает наслаждение, — начала Аврелия, не отрываясь от работы, — а чувство неудовольствия преумножает вялость и досаду, вредит сладострастному уничтожению...

— Пускай во всем чувственном, что ты делаешь, — (здесь Люцилия так высоко подняла левое бедро, что взору открылся пылающий вход страстей; с грациозным благородством раздвинула и снова стиснула в пифийском исступлении бедра; так вдохновенно закатывала она блестевшие глаза, так прекрасно вздымалась ее белоснежная грудь; и громкие вздохи так сладострастно вырывались из ее прелестных уст — что у меня аж потемнело в глазах и я... лишь слышал, что говорила Аврелия ), — дорогая Воланж, или что захочешь предпринять, во всем, что выпадет на твою долю, тебя сопровождает моральное достоинство, моральная грация... В удовлетворении чувственных порывов человек часто оказывается наравне с животными; его гордое самомнение нередко находит смешным и вредным то, что дала ему жизнь, и отодвигает от себя, таким образом, некоторые заботы и жестокие удары. Добродетели не нужен стыд, и застенчивость есть не что иное, как последний покров красоты.

Тут они одновременно кончили, Аврелия тихо вздохнула и продолжила:

— Власть красоты труднее преодолеть, чем силу добродетели... И все же обе они — единое целое; их обеих губит ядовитое дыхание зависти; и над обеими вершит суд неумолимая смерть...

Тут они как были, наполовину нагие, сели на кушетку:

— Существует красота женской души, ею следует наслаждаться лишь нравственно и лишь с помощью платонических идей. Есть природная красота тела, которая сама призывает к наслаждению, но одновременно позволяет себе считать преступлением против благосклонной природы, если ее ценят меньше, нежели огонь или мускатный виноград. Конечно, это преступление! И красота души, и красота тела подвержены увяданию и смерти — так отчего же ими не наслаждаться, отчего же к ним не приобщиться?