Сестра Харуна-ар-Рашида - [55]

— Ага, бежать вздумал? — грозно шевеля усами, спросил Масрур и, схватив поэта за шиворот, вернул его. — Шагай назад, голубчик! Пошевеливайся!

Радуясь предстоящей казни, он крепко сжимал рукоятку сабли; одно только слово, едва заметное и непонятное для посторонних движение губ халифа — и голова смутьяна слетит с плеч.

В Парадном зале гарема, где еще недавно лилась музыка и звучали песни, стояла гробовая тишина.

Абуль Атахия бросился в ноги эмиру правоверных, лихорадочно выдумывая предлог для оправдания. «О, аллах, — рассуждал он, — из-за чего на меня свалились такие беды? По заказу Зубейды я написал касыду. Чуть переделал ее и, вставив строфы о бегстве аль-Аляви, продал касыду вторично, на этот раз Фадлю. Казалось, все шло так удачно… Где же я промахнулся? За чтение стихов в присутствии халифа Фадль обещал кругленькую сумму… Может, надо было отказаться?»

— Пощади, мой повелитель, пощади! — взмолился он, обнимая ноги халифа, целуя их и не забывая в то же время следить за Масруром.

— На кого ты похож, стихотворец? Мы же обещали, что не отрубим тебе голову. Ты наш поэт, а мы уважаем поэтов. Поднимись, не теряй своего достоинства! — проговорил Харун ар-Рашид, брезгливо морщась, и, заметив, что Абуль Атахия не сводит глаз с Масрура, приказал палачу удалиться.

Стихотворец взглядом проводил ферганца и встал с колен только после того, как дверь за ним захлопнулась.

Глава XLVI АБУЛЬ АТАХИЯ РАССКАЗЫВАЕТ

— Твоя жизнь в безопасности, — заверил Харун ар-Рашид, облокачиваясь на подушку и жестом приглашая поэта садиться. — Само собой разумеется, если ты скажешь правду.

— Клянусь пророком, я буду говорить только правду!

— Садись, я поклялся, что ты сядешь!

Абуль Атахия отер слезы и опустился на ковер.

— Эмир правоверных милостив, я это знаю, — проговорил он. — Но пощадит ли меня визирь? Как-никак я его выдал. Конечно, из лучших побуждений…

— Визирь?! Ах, снова визирь… — возмутился Харун ар-Рашид. — Пощадит ли он тебя? Ты что-то больно много задаешь вопросов, поэт! Мы ясно сказали, что берем тебя под свою защиту. При чем тут визирь?

— Увы! Одно дело — эмир правоверных, другое… — вздохнул стихотворец и, наконец окончательно придя в себя, изрек:

— Пусть галера моей жизни, рассекая воды Евфрата, устремится по пути, начертанному халифом!

— Ты не на поэтическом турнире, — оборвал его Харун ар-Рашид. — А ну, признавайся, кто сочинил касыду?

— Прошу п-прощения, совсем с-случайно, но я… — от растерянности и страха Абуль Атахия слегка заикался.

— Так я и предполагал, что это твое сочинение, — делая ударение на слове «твое», проговорил эмир правоверных. — А почему ты вздумал прочесть касыду на меджлисе веселья?

— О мой повелитель, я пытался прочесть ее тебе с глазу на глаз, — оправдывался стихотворец. — Ты не соизволил согласиться.

— Что там в твоей касыде? Говори теперь!

— Пощады, о эмир правоверных! Это чистейшая правда.

— Как? Это правда?

— Я буду говорить правду, мой повелитель! Если бы я вздумал лгать, мне пришлось бы расстаться с жизнью. Разве это не так?

— Так! Так! — кивнул Харун ар-Рашид. — Говори правду, и жизнь твоя будет в безопасности.

Заикаясь и путаясь, произнося фразы и снова к ним возвращаясь, Абуль Атахия рассказывал о бегстве аль-Аляви, а сам не сводил глаз с эмира правоверных. Халиф имел безучастный вид. Трудно было предположить, что он внимательно слушает каждое слово, сопоставляет и сравнивает, даже следит за тем, сколько капелек пота выступило на лбу поэта.

Узнав о вероломстве Джаафара ибн Яхьп, Харун ар-Рашид ненадолго задумался. Но, решив прежде всего сохранить престиж данной ему власти, ни на кого не обрушивать свой гнев, а уж позже расправиться с визирем, он медленно проговорил:

— Я верю, твой поступок вызван стремлением помочь халифату. По крайней мере хочу так верить. Мы наградим тебя за усердие, хотя оно, к сожалению, бесполезно. Действия Джаафара ибн Яхьи нам известны. Аль-Аляви освобожден в силу государственной необходимости. Слышишь, стихотворец?

— Слышу, о эмир правоверных! — воскликнул Абуль Атахия; он терялся в догадках, кто и с какой целью его обманул. Но безмерное ликование захлестывало его душу: «Жизнь спасена! Опасность миновала! Золото Фадля и Зубейды в кошельке, награда халифа тоже!».

Едва не бросившись снова целовать ноги эмиру правоверных, он воскликнул:

— Я благодарю аллаха, что визирь действовал по приказу моего повелителя! Всем расскажу об этом! Я и сам не смел плохо думать о визире. Мне пришлось донести на него только из желания, чтобы скорей восторжествовала справедливость, чтобы прекратились сплетни и наговоры. Теперь я спокоен, жизнь визиря в безопасности. А что будет со мной? — вдруг спросил он. — Визирь узнает, и тогда мне…

— Он ничего не узнает, — пообещал Харун ар-Рашид, вставая, и хлопнул в ладоши. Установить, кем подослан поэт, не составляло труда, но с этим тоже следовало повременить. — Уведи нашего гостя! — приказал он явившемуся на зов Масруру. — Пусть казначей нашей милостью выдаст ему тысячу динаров.

Оставшись в одиночестве, халиф погрузился в тревожные, тяжелые раздумья: «Что же выходит? Просьба шейха Исмаила отвергнута, а предательство визиря прикрыто? Хашимит, родственник, унижен, зато перс, чужеземец, пригрет? Справедливо ли это? Джаафар — опора в делах… Но как посмел он без моего разрешения освободить узника? Превышение власти! Уж не потому ли он сделал так, что аль-Аляви — перс? Получается, что интересы соплеменников ему дороже интересов арабов!