Сесиль. Амори. Фернанда - [36]

— Дитя мое, не горюй из-за того, что должно случиться, ты же видишь: я слабею с каждым днем, с минуты на минуту Господь может призвать меня к себе, и я должна быть готова предстать перед ним, очистившись от наших человеческих грехов. Поэтому вчера я попросила священника прийти сегодня снова с благословением Всевышнего. Сегодня, дитя мое, я причащаюсь, ты ведь не оставишь меня во время этого благочестивого обряда? Ты преклонишь колена у моего изголовья и будешь молиться вместе со мной, а если мой голос прервется, ты продолжишь начатую молитву.

— О матушка, матушка! — воскликнула Сесиль. — О, будьте покойны, я не оставлю вас больше ни на час, ни на минуту, ни на мгновение, и Господь подарит вам долгую жизнь, чтобы я могла провести ее вместе с вами! Разве так уж необходимо торопиться звать священника, неужели у вас не будет времени подготовиться к этому печальному обряду?

Улыбнувшись, баронесса снова прижала Сесиль к своей груди и сказала:

— Я действую по совету врача.

Сесиль вздрогнула: последнее слово отняло у нее всякую надежду, если она еще могла оставаться.

В эту минуту раздался звук колокольчика ризничего, болезненным эхом отозвавшись в глубине души юной девушки; потом как бы сами собой отворились двери и вошли двое служек с зажженной свечой в руке; за ними следовал священник с облаткой на блюде; в коридоре появилась бледная маркиза, ее поддерживала горничная; прихожую наполнили нищие католики, которым баронесса при всей своей бедности имела обыкновение подавать милостыню; затем по зову колокольчика баронесса, сложив руки, приподнялась на постели; все присутствующие опустились на колени, и начался печальный обряд.

Надо самому видеть подобную картину, слышать тихий шепот отходной молитвы, витающий над любимым человеком, чтобы понять все, что творилось в сердце ребенка, удерживавшего тело матери на земле, в то время как крылья ангелов уже влекли ее душу к Небесам.

Баронесса слушала молитвы священника с обычными для нее смирением и кротостью, молилась сама, отвечала на священные слова, но дважды теряла сознание во время обряда. Пожиравший ее огонь сменяла такая бледность, что дважды могло показаться, будто она уже умерла, если бы не биение пульса, свидетельствовавшее о том, что она пока жива и что пламя лихорадки еще не иссушило источник жизни, который Господь помещает в глубине нашего сердца.

Но вот баронесса получила святое причастие. Священник удалился, как и пришел, в сопровождении своих помощников: слышен был постепенно стихающий звук колокольчика, который произвел такое глубокое впечатление на девушку.

С этого времени баронесса стала спокойнее, казалось даже, что в ее состоянии произошло значительное улучшение. Сесиль, не спускавшая с матери глаз, ухватилась за этот лучик надежды и в ответ на просьбы баронессы согласилась оставить вместо себя на ночь английскую горничную, но при одном условии: если начнется приступ, ее тотчас разбудят. Маркиза тоже несколько раз настойчиво предлагала остаться с дочерью, но баронесса, как всегда, умолила мать не подвергать себя усталости, ибо в ее возрасте это непозволительно.

Первая половина ночи прошла довольно спокойно, но под утро Сесиль вздрогнула во сне: ей почудилось, что ее зовут; соскочив с постели, она накинула пеньюар и бросилась в комнату матери.

Баронесса снова кашляла кровью, и на этот раз так обильно, что горничная не решилась оставить больную, чтобы пойти за ее дочерью; к тому же г-жа де Марсийи потеряла сознание у нее на руках, и ей пришлось позвать на помощь. Вот этот тревожный крик и услышала девушка.

Едва баронесса пришла в себя, как лицо ее озарилось улыбкой. Приступ был сильным, и она подумала, что ей суждено умереть, не увидев дочери, но вот Господь позволил ей прийти в себя и снова увидеть дочь.

Стоя на коленях у постели матери, Сесиль держала умирающую за руку, молясь и плача одновременно; она не поднялась с колен, хотя баронесса очнулась от обморока и, едва открыв глаза, устремила их ввысь: положив другую руку на голову девушки, г-жа де Марсийи препоручала Господу Богу это прекрасное невинное создание, которое ей приходилось покидать.

Баронесса немного успокоилась, но заставить Сесиль вернуться к себе так и не удалось: девушке казалось, что, если она оставит мать хоть на мгновение, Всевышний выберет это мгновение, чтобы забрать ее. В самом деле, было ясно, что баронесса при смерти и в любую минуту может умереть.

Стало светать. Увидев сквозь жалюзи первые проблески дня, больная попросила открыть окно; вероятно опасаясь, что солнце встает для нее в последний раз, она ловила каждый его луч.

К счастью, то был один из тех прекрасных осенних дней, что так похожи на весенние; одно дерево, протягивавшее свои ветки до самой крыши, почти целиком еще было покрыто листьями — зелеными, пожелтевшими и уже засохшими; при каждом дуновении ветра какие-то из них отрывались и падали, кружась. Баронесса с грустью следила за ними глазами, улыбаясь каждому опускавшемуся на землю листочку и думая о том, что дыхание смерти подхватит ее душу, подобно тому, как ветер подхватывал и уносил эти бедные листья. Заметив, куда устремлены глаза баронессы и проследив за ее кротким, грустным взглядом, Сесиль догадалась, какие мысли волновали мать. Она хотела закрыть окно, но баронесса остановила ее.