Съешьте сердце кита - [41]
Федор отвернулся.
— Пожалуй, пойду я, пока дорогу не замело.
Он не любил спорить с каюрами. Он всегда видел в каюре верного товарища, с которым иной раз придется перетерпеть и злую годину. Разве не бедовали они с Мишей в самые пурги прошлой зимой, почти полмесяца добираясь с гор в поселок? Сперва только крупу рассыпали в бумажные мешочки от сейсмограмм — вводили строгий рацион. Когда голодных дней оказалось больше, чем мешочков с крупой, переключились на юколу, которая для собак… Отварная, она была едва ли лучше каши, сваренной из березовой коры. Да, тогда им пришлось туго, и Миша уже приглядывался к собакам: с какой начинать.
Конечно, все это не значит, что он должен быть с каюрами запанибрата, потакать их слабостям. Вот пить им сейчас ни к чему бы… Но несколько глотков жимолостной «для повышенной температуры» в конечном счете особенно каюру не повредят.
Федору досаждал мокрый снег, уже залепивший щеку ледяной коростой. Он не успевал соскребывать ее.
Вскоре его догнал Сомов. Был он, что называется, в стельку пьяный — наверное, в дополнение к утреннему заряду отведал с ребятами еще и жимолостной. Несмотря на такое свое состояние, шел он удивительно споро и вообще вид имел необычный.
Казалось, он спал на ходу, потому что пьяненькие его глаза не открывались. Руки были засунуты в рукава тулупчика. Ноги, обутые в разношенные ичиги, семенили по-птичьи, слегка даже с подскоком. Сомов шел с закрытыми глазами, почти не качаясь, чувствуя край покамест глубокой колеи, проложенной тягачами к силосным ямам в тайге, как лунатик чувствует край крыши, на которую взобрался во сне.
— Зачем же вы столько пили, идя в дорогу? — не удержался Федор от упрека. — Зима же, да и метель тут как тут…
— Понятно, выпил, ч… ч… чего толковать.— Язык у Сомова работал явно хуже, чем ноги. — Однако, думаю, что дойду.
Его наивный оптимизм рассмешил Федора.
— Еще бы не дойти. Придется дойти. На собак сейчас расчета нет. Собак хоть самих тащи.
К оптимизму Сомова примешалась некоторая доля сомнения.
— Ежели разобраться, то в ольховнике и я пропаду. А вот ежели в березничке либо лиственничнике, то сориентируюсь… Вы только на меня не обижайтесь, Федор К… К… Кстиныч!
— Да нет, какая тут обида. Просто жаль вас.
— Вот то-то, что и жалеть поздно. Зачем жалеть? Свое я прожил, а чего там по мелочи наскребется, обратно этим же манером проживу.
Показались нарты, и часа через два у старой развалюхи, где жили некогда лесорубы, решили почаевать. Митя держался крепко, молодцом, но Миша совсем раскис, потерял где-то рукавицы. Не дойдя до развалюхи, ткнулся головой в сугроб.
Каюром Миша слыл отличным, и подвела его сейчас только жимолостная. В бутылке оказался настоящий спирт, слегка для маскировки закрашенный моченой ягодой.
Федор ругал себя за бесхарактерность. Но если бы он знал, что там в бутылке!
После чая немного приободрились, ожил и Михаил…
Идти теперь предстояло через тайгу, по целине, до телефонной линии, на которой после каждых двенадцати-пятнадцати километров связисты летом понастроили пахнущих смолою избушек. Только бы дойти до избушки, до этой отрады в глубоких снегах, все вспухающих и вспухающих под длинными бичами метели.
Собаки плелись с трудом, вывалив влажные розовые языки. Время от времени какая-нибудь садилась, тормозя всю упряжку, и торопливо выкусывала между когтями намерзший, ранящий, как стекло, лед.
Федор и Сомов встали на широкие лыжи, обитые оленьей шкурой — камусом. Даже такие лыжи глубоко проваливались в снегу. Поднять каждую стоило всякий раз усилий. Но хотя собакам было легче тянуть нарты по образовавшейся лыжне, они и теперь еще здорово отставали.
Через каждые полкилометра лыжники менялись местами: сзади, идя вслед, можно было немного передохнуть. Федор шел впереди: спутник жаловался, что в пояснице у него «почикивает». Это, конечно, возраст. Но Федору не хотелось оправдывать Семена: мог бы все-таки и не пить. В пояснице «почикивало» бы меньше.
Наконец вот она, линия…
Федор вспотел. В такт трудной поступи в глазах у него дергалась туда-сюда снежная пелена, вставала на дыбы просека, точно телеграфная лента, простроченная черточками столбов. Он вел им точный счет — от столба до столба было метров шестьдесят.
«Вот и представь себе, что где-то в Оранжевой Республике нет сейчас снега, — рассеянно подумал он. — И даже не бывает. А может, все же изредка бывает?.. Может, снег сейчас везде?.. Этакая, может, вселенская метель!»
К первой избушке добрались засветло и прошли мимо, не останавливаясь. Нужно было торопиться, пока тайгу не замело начисто. Вот тогда кричи не кричи, а дело труба…
Поздно вечером уткнулись во вторую: она стояла на самой просеке, так что не обойдешь.
Федор с чувством непередаваемого облегчения снял широченные лыжи, тяжелые, как вериги, сбил с одежды коробящиеся латы снега.
В избушке стоял промозглый холод, но дров вокруг хватало — не ленись только, руби… И самым желанным сооружением ее «интерьера» оказалась бочка из-под горючего. Этот «реактор» способен был мгновенно нагнать такую жару, от которой недалеко уже не только до пожара, но и до расщепления атома.
Книга Тимура Бикбулатова «Opus marginum» содержит тексты, дефинируемые как «метафорический нарратив». «Все, что натекстовано в этой сумбурной брошюрке, писалось кусками, рывками, без помарок и обдумывания. На пресс-конференциях в правительстве и научных библиотеках, в алкогольных притонах и наркоклиниках, на художественных вернисажах и в ночных вагонах электричек. Это не сборник и не альбом, это стенограмма стенаний без шумоподавления и корректуры. Чтобы было, чтобы не забыть, не потерять…».
В жизни шестнадцатилетнего Лео Борлока не было ничего интересного, пока он не встретил в школьной столовой новенькую. Девчонка оказалась со странностями. Она называет себя Старгерл, носит причудливые наряды, играет на гавайской гитаре, смеется, когда никто не шутит, танцует без музыки и повсюду таскает в сумке ручную крысу. Лео оказался в безвыходной ситуации – эта необычная девчонка перевернет с ног на голову его ничем не примечательную жизнь и создаст кучу проблем. Конечно же, он не собирался с ней дружить.
Жизнь – это чудесное ожерелье, а каждая встреча – жемчужина на ней. Мы встречаемся и влюбляемся, мы расстаемся и воссоединяемся, мы разделяем друг с другом радости и горести, наши сердца разбиваются… Красная записная книжка – верная спутница 96-летней Дорис с 1928 года, с тех пор, как отец подарил ей ее на десятилетие. Эта книжка – ее сокровищница, она хранит память обо всех удивительных встречах в ее жизни. Здесь – ее единственное богатство, ее воспоминания. Но нет ли в ней чего-то такого, что может обогатить и других?..
У Иззи О`Нилл нет родителей, дорогой одежды, денег на колледж… Зато есть любимая бабушка, двое лучших друзей и непревзойденное чувство юмора. Что еще нужно для счастья? Стать сценаристом! Отправляя свою работу на конкурс молодых писателей, Иззи даже не догадывается, что в скором времени одноклассники превратят ее жизнь в плохое шоу из-за откровенных фотографий, которые сначала разлетятся по школе, а потом и по всей стране. Иззи не сдается: юмор выручает и здесь. Но с каждым днем ситуация усугубляется.
В пустыне ветер своим дыханием создает барханы и дюны из песка, которые за год продвигаются на несколько метров. Остановить их может только дождь. Там, где его влага орошает поверхность, начинает пробиваться на свет растительность, замедляя губительное продвижение песка. Человека по жизни ведет судьба, вера и Любовь, толкая его, то сильно, то бережно, в спину, в плечи, в лицо… Остановить этот извилистый путь под силу только времени… Все события в истории повторяются, и у каждой цивилизации есть свой круг жизни, у которого есть свое начало и свой конец.
С тех пор, как автор стихов вышел на демонстрацию против вторжения советских войск в Чехословакию, противопоставив свою совесть титанической громаде тоталитарной системы, утверждая ценности, большие, чем собственная жизнь, ее поэзия приобрела особый статус. Каждая строка поэта обеспечена «золотым запасом» неповторимой судьбы. В своей новой книге, объединившей лучшее из написанного в период с 1956 по 2010-й гг., Наталья Горбаневская, лауреат «Русской Премии» по итогам 2010 года, демонстрирует блестящие образцы русской духовной лирики, ориентированной на два течения времени – земное, повседневное, и большое – небесное, движущееся по вечным законам правды и любви и переходящее в Вечность.