Съешьте сердце кита - [42]

Зажгли огрызки свечек. Развесили по стенам намокшую одежду. Зашипел на раскаленной бочке снег в чайниках.

Взобравшись на нары, Михаил с опаской рассматривал красные, как медь, задубевшие руки. Пальцы настыли так, что не разогнуть.

Его донимала совесть.

— Вы на меня рассерчали, Федор Константинович? — извиняющимся тоном спросил он. — Там, видите, какое дело, спирт был, а не настойка. Сгоряча не распробовал.

— Это свинство, так поступать в дороге. Вы же, что называется, лыка не вязали.

— Вязал, почему не вязал? Я все вязал, что положено. Вот рукавицы где-то уронил, вот это худо. Вы, главным делом, Федор Константинович, не сомневайтесь, не подведу ни при каких таких обстоятельствах. Не подведу-у. Я ведь понимаю. Я ведь не какой-нибудь без понятия. Я на таких, которые без понятия, за жизнь свою насмотрелся.

— И какие же они, которые без понятия?..

— Разные. На них лучше не рассчитывать. А не угадаешь по виду, какой он червивый снутри. Вот если вспомнить, к примеру, фронт, как десантом на Шумшу высаживались…

— Значит, вы воевали?

— А то как же! С японскими самыми самураями, все честь по чести. Для всех, можно сказать, война кончилась, а для нас здесь, на востоке, только началась. Вот и Митька со мной тоже в боях участвовал. Помнишь, Мить, как наш батальонный, майор Подопригора, забоялся в атаку вести?.. Около тех дотов, которые на берегу?..

— Почему не помню, — снисходительно отозвался от печки Митя. — Пока, значит, мы в тылу у себя дома стояли, он нас всяко разно воспитывал, как, значит, Родине служить, присяге верность блюсти. Это я все до мелочей помню.

— А у нас та присяга, та честь воинская, можно сказать, сызмальлства в крови — что ж мы, не российские какие, или как? — Михаил не на шутку расстроился от воспоминаний. — Да наши деды-прадеды еще с англичанами и французами дрались. Как кликнул клич адмирал Завойко к местному населению, чтобы подсобили, так все и поднялись, ровно стена. Что камчадал, то и охотник первостатейный. Патронов было мало — ну и стрелять старались аккуратно, чтобы одной пулей двух врагов пронзить — спаривали, значит…

— Да ну, а как же насчет майора? — усмехаясь, поторопил рассказчика Федор.

— Вот и майор, значит… Струсил он, подлец! А как это можно так, не могу до сей поры в голову взять! Чтобы человеку столько звезд, значит, по порядку прохождения службы навешали на погоны, а он такое вдруг оторвал… Огонь тогда был сильный, это точно, это и Дмитрий не даст соврать — нигде так самураи не огрызались, как спервоначалу на Шумшу. Потом им двинули маленько в зубы — они сразу по-заячьи на задние лапки и уши книзу. Вот я и говорю — огонь был, головы не поднять. А сзади вода, море — тут и спасаться некуда, чего уж тут трусить. Одна дорога — вперед, до победного конца. Ну, а еще замполита убило. Комбат, стало быть, струсил, где-то под шумок скрылся наш Подопригора… Нет комбата! Нет и нет! А тут уже в атаку в самый раз подниматься нужно, потому что начисто под огнем изничтожают нас. Косоприцельным, и прямым, и навесным… Тогда встает в рост комсорг, совсем молоденький, совсем только младший лейтенант, — ну, мыслимо ли дело, чтобы комсорг молоденький, он ладом еще и на свете не жил, чтобы он цельным батальоном командовал?! А он вроде бы даже и не боится, но бледный весь, пистолет «тэтэ» уже на ходу из кобуры выдергивает и говорит так тихо-тихо, а нам почему-то всем слышно, как вот ровно в трубу кричит — вперед, говорит, за Родину, назад нам пути нету!..

Да, а потом того нашего майора сыскали все ж — куда ему, остров, кругом вода, — привели в расположение части, а мы на него как на чудо какое смотрели. Он за сутки седой весь стал. Вот был русый такой, а стал седой, будто его медведь под себя подглял. И как это его так повело, что он весь седой сделался?..

Федор пожал плечами. Он уже не таил обиды на каюра из-за той жимолостной. Ничего же не случилось, да и не могло случиться, пока они все вместе. А рассказ каюра его взволновал.

Федор мог бы попытаться объяснить поведение незадачливого командира. Может, майор — отец многодетного семейства. Сработал инстинкт самосохранения ради, так сказать, сбережения потомства. Детишек вспомнил, жалко ему стало — и детишек и себя тоже. Жена еще молодая. Конечно, узковатый инстинкт, настолько узкий, что отдает патологией.

Война есть война. Это такая буря, что вырывает с корнями и крепкие вроде бы деревья: то ли корни неглубоко проникли в почву, то ли в стволе гниль…

Думая уже о своем, Федор вспомнил сейсмолога Щенникова — рослого и красивого, можно даже сказать, породистого мужчину, застигнутого врасплох извержением близкого к Ключевской сопке вулкана. Через два дня после неожиданного взрыва Щенников явился в поселок серый от усталости и пыли — он мог бы смыть пыль, но пыль походила на вулканический пепел — и заявил коллегам, что пережил кошмарную ночь, что от вулкана летели огромные камни, падали вокруг сейсмостанции и барабанили по крыше, и вот им с каюром пришлось уйти от греха подальше. Не ровен час, станцию могло снести, как это произошло однажды с другим домиком в том же районе.