Съешьте сердце кита - [43]

Но извержение, способное за шестнадцать километров смести воздушной волной домик, случается не чаще одного раза в столетие — и по теории вероятности Щенников был в девяноста девяти случаях из ста от него гарантирован.

Позже Федор не поленился и тщательно обследовал окрестности домика в поисках тех мифических камней, которые якобы летели от вулкана и грохотали по крыше. Увы, камней не было.

Смешно вспомнить, но о «геройстве» Щенникова писали в газетах. Подчас в газетах сообщаются такие небылицы, что человеку сведущему от стыда хоть сквозь землю провались.

Но Щенников не сгорел от стыда. Он принял как должное всю эту версию, по которой выходило, будто бы он наблюдал за ходом извержения из несуществующего убежища, в то время как он задал стрекача и находился где-то на полпути между вулканом и поселком.

Щенников равнодушно считал, что, может быть, и на самом деле он герой, покоритель стихии. Ведь семьдесят километров, лежащих между сейсмостанцией и поселком, тоже стихия, способная буйствовать и противиться воле человека.

Впрочем, легко судить других.

Федор представил себе того комсорга. Представил его побелевшее от скрытого напряжения лицо. И рот, изломанный тихим криком: «Вперед, за Родину!..»

Федор поставил себя на его место. А смог бы он точно так же встать над залегшими бойцами, и закричать им что-то имеющее силу вздымающейся девятым валом волны, и увлечь за собой? Нет, наверное, не смог бы. Трудно вообще сказать.

Во всяком случае, он ни за что не поступил бы так позорно, как Щенников… Федор однажды наблюдал извержение того вулкана, что расстроил Щенникову нервы. В разверстом обнаженном кратере, как маяк в ночи, светился накаленный купол. Изредка кратер сотрясало взрывом, и затем бесшумно взлетали ввысь огромные-преогромные, красные бомбы. Они летели по своим траекториям и в воздухе медленно раскалывались на части, выстилая нутро кратера пламенным, с тусклыми переливами, бархатом.

Да, то было извержение, когда тоже летели камни, и, пофантазировав, ничего не стоило вообразить, что они вот-вот достигнут сейсмостанции, тем более что в принципе (в девяноста девяти случаях из ста) это не исключалось.

Однако никакого страха Федор не испытывал, а им владело только острое любопытство, желание подойти к вулкану поближе, проследить вплотную за циклами его деятельности. Но вулкан был совсем не рядом, и Федор не мог оставить дежурства у приборов и надеялся лишь на то, что вот-вот из поселка доберутся сюда его коллеги-вулканологи…

Накормив юколой собак, в домик вошел Дмитрий.

— Да-а, братцы мои кролики, а снег-то все валит и валит. Как же теперича-то?..

Миша, как всегда, был настроен бодро.

— Ништо-о, доползем!

Склонный к преувеличениям и ленивый от роду, Дмитрий саркастически усмехнулся.

— Нам ништо! Про собак не забывай. — И посочувствовал заодно Федору: — Все едино к Новому году не доберемся. Уж лучше бы вы, Федор Кстиныч, провели его по-людски с Павлинкой дикой-то.

Федор ссутулил и распрямил плечи: да, разумеется, было бы лучше.

— Лучше вместо хлеба есть печенье, — сердито сказал Миша.

Федор поощрительно ему подмигнул.

— Видите, Михаил знает, что лучше, а что хуже. Однако он предпочитает все же хлеб!

Вообще с каюрами у него установилось некоторое родство, потому что его девушка, «дикая» Павлинка, была истинной камчадалкой. Да! В жилах Павлинки текла кровь ее вольных предков — искусных лучников и стрелков из ременных пращей. Она и по фамилии была Харчина —не родня ли того Федорки Харчина, что возглавил в начале восемнадцатого века восстание камчадалов, вконец разоренных непомерными поборами, своеволием сборщиков ясака для государевой казны?.. Может, и родня, хотя Харчины на Камчатке нередки.

Сам Федор был внуком дворянина, хотя и неродовитого. Его деду пожаловали дворянство за особые военные отличия. Он штурмовал со Скобелевым Шипку. А в первую империалистическую участвовал в дерзких вылазках против неприятеля на австро-венгерском фронте… В память о деде внуку достался массивный серебряный перстень с печаткой-монограммой, и он постоянно носил его, пренебрегая насмешками, потому что дедом гордился. Не его, разумеется, дворянством, а его боевой биографией.

А теперь Федор полюбил камчадалку Павлину, и каждый раз в поселке, когда случалось свободное время, они проводили его вместе и вместе ходили на танцы, вечеринки, в кино, и мысли у них были очень схожими, хотя, может, и не всегда… Многие удивлялись, как это Федор с ней дружит, ведь он москвич, у него высшее образование, знание языков, его родители — и отец и мать — доктора наук. А Павлинка — просто так, медсестра поселковая, к тому же «дикая»!

Наверное, от отца и матери Федор унаследовал некоторую флегму, даже, быть может, педантичность, но от деда — упрямство и крутой норов. Павлинка пришлась ему по душе, а до остальных, до того, кто и что о них болтает, ему никакого дела не было…

Взвыла собака, скучая на привязи. Вскоре одна за другой ей стали вторить все.

— Воющая собака — паршивая собака, — глубокомысленно произнес Митя. — Упряжку бунтует.

Но собаки на сей раз взвыли неспроста. Их вой перешел в возбужденное, радостное подтявкивание.