Серпик Луны - [3]

На следующий день я поехал в Толедо. Нигде в мире на столь маленьком пространстве нет такого количества старых домов, узких улиц, церквей, синагог — быть может, такое сохранилось только где-нибудь в глубине Азии; да, собственно, Толедо и был азиатским городом, и Испания с ее маврами, евреями и цыганами была самой азиатской страной в Европе. Однако в нынешнем Толедо испанская речь звучала не чаще, чем иностранная, и не было тут ни евреев, ни мавров, ни цыган. В толпе туристов со всего света я ходил по маленькому, окруженному рвом городу на горе и не мог его обойти. Толедо был похож на свое изображение на картине Эль-Греко. Не хватало только грозового неба.

Было три часа дня — время сиесты. Раскаленный город затих, но было жаль прятаться в тень и уйти, не увидев всего.

Смуглая девушка в белом платье попросила меня сфотографировать ее на фоне синагоги и спросила, откуда я.

— Из России? — переспросила она. — Я там жила до семи лет.

— А сейчас где?

— В Израиле, — даже удивилась она моему вопросу.

У нее было очень красивое удлиненное лицо с черными, как маслины, глазами, и она напомнила мне девочку-испанку, в которую я был влюблен.

Вечером я вернулся в Мадрид и медленно побрел пешком от вокзала к гостинице. Самое первое острое чувство благодарности прошло, и странные мысли лезли мне в голову. Есть страны, которым на роду написано быть благополучными, сытыми и буржуазными. Швейцария, Голландия, Германия, Франция. Наверное, поэтому там и бунтовали в шестьдесят восьмом. Я знал одну немку по имени Трауди, которая сбежала из Германии, говоря, что жизнь там слишком буржуазна. Но Испания, как и Россия, была трагичной страной — и в моем представлении она должна была оставаться несчастной и страдать, не обогащаться, а разоряться, как разорялись дети русских купцов. Испания была страной, где люди знали и помнили, что такое смерть, и небо в Испании было ближе к земле и заставляло о себе помнить. Я ожидал увидеть в Испании религиозно-напряженную, быть может, даже фанатичную жизнь, я ехал в страну, откуда вышли Великий инквизитор и Дон Кихот. Однако здесь все было так же, как и везде, — та же реклама, те же огромные магазины с товарами, продававшимся по всему свету, те же рестораны и забегаловки, те же люди, мечтавшие сытно жить, а все эти площади, соборы, музеи, ночные кафе с фламенко — приправа и приманка для туристов, и настоящая Испания — совсем другая.

Мне захотелось пить. Я забрел в дешевое кафе на окраине города, где было накурено, шумно, сидели испанцы и смотрели по телевизору корриду. В кафе не было ни одного иностранца и ни одной женщины — иностранцы ходят на стадионы или ездят в Памплону, а у женщин своя жизнь. Тут галдели, глядя на экран телевизора, обычные мужики. Лица их были оживлены, они что-то выкрикивали, переживали, хлопали друг друга по плечу — должно быть, это и была настоящая Испания, но в нее покойный генерал меня не пустил.

Пологий берег уходил далеко в океан, все терялось в мутной мгле, где смешивались линия горизонта, волны и тучи. Шел дождь, было пасмурно, и названия станций были уже на французском. На маленьких платформах стояли люди в шортах и плащах. В глаза бросались велосипеды, цветы и маленькие собачки на поводках. Ничего пограничного в этой картине не было. Она была обыденной, и казалось, так было и будет всегда. Когда береговая линия отступила, все пространство, сколько было видно глазу, заняли виноградники, среди которых попадались отдельные дома, маленькие и большие города. В одном из них — в Бордо — с его тенистыми улицами, невысокими домами, огромными соборами и широкой рекой — мы прожили несколько дней. Нас возили в винодельческие замки с огромными прохладными погребами, в которых стояли сотни дубовых бочек с вином, и в каждом замке выпускалось вино со своим названием. Эти замки — chateaus — совсем не походили на средневековые крепости с неприступными стенами, а представляли собой большие просторные дома, окруженные виноградниками. Они приносили хороший доход, и хозяевам chateaus ничего не стоило щедро угостить сотню праздных человек, слоняющихся по Европе. Так наше путешествие начинало принимать черты какого-то коллективного, но при этом чрезвычайно приятного гастрономического помешательства на хороших винах, разнообразных сырах, паштетах, фруктах, огромных креветках, рыбах и колбасах. Но здесь это казалось совершенно естественным, и сама южная Франция после каменистых нагорий Испании располагала к себе и не вызывала протеста. Комфорт был вписан в этот пейзаж, в мягкие холмы, подсолнечные поля, аккуратные дома, сады и виноградники, которые тянулись до Парижа, и сам Париж казался созданным для счастья городом, красивее которого нет во всем мире и который, несмотря на свою славу, не разочаровывает.

Я приезжал сюда во второй раз и из своего первого, очень короткого пребывания в нем острее всего запомнил момент, когда нас привезли на Монмартр. День тогда был серенький, зимний, похожий на те, что бывают у нас в ноябре. Париж терялся в плотной дымке. Не было видно ничего — ни Эйфелевой башни, ни Собора Парижской Богоматери, ни парков, ни дворцов. Я стоял на холме перед городом, который был для меня символом запретного мира. Вниз уходила и терялась в тумане крутая длинная лестница, хотелось побежать по ней и идти через всю правобережную часть, дойти до Сены и через Латинский квартал выйти к Монпарнасу. Но сделать этого я тогда не мог, и теперь, оторвавшись от всех и плюнув на чтения, выступления и конференции, поехал на Монмартр. Я встал на том самом месте, откуда мне открылось не увиденное во мгле много лет назад. С утра было пасмурно, но к полудню развиднелось, и город был открыт. Я немного помедлил, а потом нырнул вниз, как ныряют с обрыва в воду, но вода напомнила не море, не реку, а искусственный бассейн. Этот город был слишком переполнен ассоциациями, которые я не мог от себя отогнать, — лежавшее внизу было вторично по отношению к книгам, которые я читал, и фильмам, которые видел, к картинам, которые висели по музеям всего мира, и, бродя по улицам и бульварам, только в книгах и фильмах существовавшим, я ловил себя на ощущении, что описанные Хемингуэем кафе гораздо интереснее, чем наяву, картины импрессионистов живее передают этот город, чем его реальные улицы, и внести что-то свое в его образ было невозможно. Я лишь скупо отметил для себя, что Париж по сравнению с Москвой невелик, что левая его часть интереснее правой, что центр Помпиду построен неудачно, потому что выведенные наружу ради модернистской смелости стеклянные трубы так нагреваются, что в них невозможно находиться. И что лучший музей в Париже — это Орсе, что «Джоконда» — очень маленькая картина, а парижанки действительно одеваются со вкусом, но вряд ли эти наблюдения представляли большой интерес.