Серпантин - [4]

Объяснение в целом выглядело правдоподобно... Хотя чересчур как-то оказалось всё просто: Переверзев сказал жене, что едет в командировку в Москву, а сам отправился в Крым. Просто потому что в отпуске этим летом он уже был — с женой... Но, вернувшись в Питер, понял, что чего-то недополучил... И всё лето показалось прожитым напрасно...

В самом начале своего монолога он сказал, что не пьёт и не курит, и единственным наркотиком для него являются женщины... «Если бы он тут и поставил точку, это было бы красивое объяснение, — подумал Линецкий, — но до точки ещё очень далеко...»

Линецкий слушал теперь отчёт о праздновании дня Нептуна на нудистском пляже, с распределением ролей, с постановкой пьесы театрального деятеля и заслуженного нудиста, отсидевшего в советское время пятнадцать суток за нудизм... Когда Переверзев начал декламировать выученные наизусть идиотские реплики, Линецкий попробовал прервать этот поток...

— Погоди, — сказал он, — а почему ты не поехал в Коктебель? Если именно эти воспоминания стали причиной твоей «командировки»?

— Так я же там только что был. А мне сказали — аквалангисты знакомые, — что в Форосе самая прозрачная вода. Интересно было тут понырять... И с женщинами, по идее, должно быть не хуже. А если нет, тогда переметнусь в Коктебель. Поглядим... Так вот, вторая жена от меня ушла, когда мой самый близкий друг рассказал ей всё. При том, что она знала про любовницу, и ещё всякое... — Переверзев как бы замялся.

— Что всякое? — настороженно спросил Линецкий.

— Что мы с девчонками иногда устраиваем групповые номера...

— Ну, бывает, — как бы со знанием дела сказал Линецкий, — но что же тогда она не знала?

— Что у меня есть другая семья. Женщина, у которой ребёнок от меня, и они там точно так же считают меня мужем, отцом... Вот этого моя жена не смогла перенести и ушла от меня...

— А зачем твой друг ей рассказал?

— Не знаю... Завидовал. Я тогда диссертацию защитил. Не смог это пережить дружбан... А может, он хотел, чтобы жена не просто ушла, а к нему. Она красивая была... Но скорее всего, просто завидовал... Ну и вот... Она ушла, я остался с любовницей... То есть любовница стала моей женой... Тут-то я и понял самое главное: никогда нельзя жениться на любовнице!..

Линецкий смотрел на пламя костра, больше не слушая откровения преподавателя института физкультуры...

Который был кандидатом наук, между прочим, и бывшим чемпионом страны по многоборью.

Линецкий уже успел узнать и то, что многоборье не одно. Что существует целое множество многоборий. А в котором из них Переверзев был чемпионом, Линецкий не успел узнать, как уже забыл. Он думал: «Многожёнство, многоборье... Более того: множество многоборий... Экое многообразие... Но самое смешное, что в отличие от меня, сумасшедший великан защитился... И похоже, что над диссертацией намерен работать и на море...»

— Да, — сказал Переверзев, — теперь уже над докторской.

И, видимо, чтобы не быть голословным, он протянул Линецкому общую тетрадь в тёмной дерматиновой обложке. Линецкий открыл её наугад, полистал. Все страницы были испещрены... Но не отдельными большими буквами, как ему в первый момент показалось, а фигурками человечков...

В одной строчке помещалось пять-шесть таких фигурок...

Посмотрев на них повнимательней, Линецкий увидел, что все они совершают какие-то движения...

— В аспирантуре возникла проблема, — сказал Переверзев, — в моей диссертации должны были быть тысячи рисунков, и за это надо было заплатить художнику большие деньги. Пятьдесят копеек за каждый рисуночек. А денег у меня нет. И никогда не было.

— Ну, и?

— Я сам научился рисовать!

— Молодец.

— Да-да, все мне говорят, что мои человечки ничуть не хуже тех, что рисует Чернявский.

— А кто такой Чернявский?

— Профессиональный художник, которого мне посоветовали на кафедре.

Линецкий подумал, что великану так понравилось рисовать, что никакая это теперь не докторская колбаса, а искусство ради искусства...

— Что я? — очнулся он, когда Переверзев неожиданно перешёл от ответов к вопросам.

— Ты чем-нибудь занимаешься?

— Что ты имеешь в виду?

— Спорт!

— Нет, я нет.

— Но зарядку хотя бы делаешь?

— Нет, никакой зарядки я не делаю.

— Это плохо.

— Как сказать... Ландау говорил, что лучше он проживёт на два года меньше, чем каждый день будет тратить двадцать минут жизни на зарядку.

— Глупость. Прости, конечно... А ты что, его ученик?

— В каком-то смысле. Я учился по его учебнику. Да, так вот, когда Ландау попал в автокатастрофу и его буквально сшили по частям, он прожил гораздо дольше, чем предсказали врачи...

Они проговорили ещё целый час, а потом Переверзев поднялся, натянул на себя термокостюм, маску, ласты и ушёл задом наперёд в темноту.

Линецкий, оставшись один, стал листать тетрадь в клеточку. Хотя самих линий уже не было видно, сетка растворилась в темноте... Только на нём самом осталась майка... Которую носил ещё дед... Такие майки-сетки были популярны в тридцатые годы... Потом она пролежала лет пятьдесят в чемодане — пока её не обнаружил Линецкий-внук.

Линецкий стянул с себя историческую авоську и надел — тоже через голову, чтобы не расстёгивать пуговицы — толстую байковую рубашку... Глаза слипались, но не потому что он хотел спать, скорее, это была соль: он немного поплавал, когда ещё было светло, с открытыми глазами.