Бледненькая, худенькая гимназистка не то с удивлением, не то с испугом посмотрела на Сережу, виновато и смущенно улыбаясь.
— А вы разве не считаете самоубийство благородным поступком?
— Нет, не считаю.
— Но ведь жизнь такая отвратительная, — прошептала она нерешительно, робко взглянув на Курченко.
Во время этого разговора ученик театрального училища, Кисников, сосредоточил свое внимание на коньяке. Он уже начал пить, когда Сладкоместов читал свой роман, и теперь говорил что-то нескладное. Трудно было понять, чего он хочет.
— Вы о чем, Кисников? — спросил его, наконец, Псонин, заметив, что он почему-то тянется к нему.
Выяснилось не без труда, что пьяный Кисников считает несправедливым, чтобы Зоя сидела все время на коленях у Псонина.
— Я тоже хочу! Пусть у меня! — бормотал он сердито.
— Мне все равно. Я могу, — сказала, смеясь, Зоя и уселась на колени к охмелевшему ученику театрального училища.
— Прощайте, господа. Я иду, — сказал Сережа, вставая.
— Вам что же, Нестроев, понравилось у нас или нет? — спросил Псонин, недоверчиво оглядывая Сережу.
— Нет, не понравилось, — сказал Сережа твердо.
— Ну, как угодно, — усмехнулся Псонин. — Была бы честь предложена…
— И я с тобою, — заторопился Фома.
Они вышли из псонинской квартиры несколько утомленные и раздраженные бестолковым диспутом. До Тверского бульвара шли молча. Надо было Сереже повернуть направо, на Никитский бульвар, а домой идти не хотелось.
— Я тебя провожу, — сказал он, обращаясь к Фоме, который шел по Тверской.
Была оттепель. Снег потемнел местами. Светила холодная луна. Бульвар, как всегда зимою в этот час, был безлюден. И скелеты деревьев, с которых опал подтаявший снег, чернели уныло и мрачно.
Товарищи вышли к памятнику Пушкина. На скамейках сидели с вытянутыми ногами какие-то люди, уставшие, должно быть, шататься бесцельно по ночному бульвару. На воротах Страстного монастыря часы пробили полночь. По Тверской время от времени мчались автомобили и лихачи. На углах топтались женщины с папиросками в зубах.
— Тут недалеко один ночной ресторанчик есть, — сказал Фома, гримасничая. — Зайдем, если тебе спать не хочется. Только там проститутки всегда. Может быть, тебе неприятно?
— Проститутки? Нет, мне все равно. А знаешь, Фома, мне одна проститутка сказала такое доброе слово, какого никто мне не говорил!
— Где? Когда? — заинтересовался Фома.
— Случайно. На Пречистенском бульваре я сидел. Я бы хотел поговорить с нею еще раз.
— Вот, может быть, и встретим ее.
— Нет, Фома, я никогда ее не найду. Я лица ее не видел. Может быть, и лучше, что я лица ее не видел.
— Что же она тебе сказала?
— Она сказала, что отчаиваться не надо, что, если кого люди не простят, Бог простит.
— Гм! — промычал неопределенно Фома. — А вот кстати об отчаянии. Эти ребята из «Союза отчаявшихся» как тебе показались? Ведь, дураки, не правда ли?
— Да, кажется, что так. А знаешь, Фома? Эта гимназистка, которая помоложе, бледненькая… Ведь она убьет себя…
— Ты думаешь? Может быть. И пусть. Не все ли равно?
— Нет, это дурно, очень дурно, если она себя убьет. Мы все в этом виноваты будем — и ты, и я.
— Никто, брат, ни в чем не виноват… Вот и кабачок мой, однако…
Они вошли в ночной ресторанчик.
В нем было тесно, и синий дым от сигар плавал волнистыми клубами. Только один столик был свободен, и Фома поспешил его занять, заказав себе виски.
— А ты чего?
— Мне все равно. Попробую и я виски. Я никогда не пил.
Трезвых было мало. Опершись локтями на липкие, облитые пивом столики, завсегдатаи кабачка курили мрачно, мутными и больными глазами оглядывая женщин. В кабачке был бар. На высоких табуретках молодые люди, болтая ногами в подвернутых брюках, тянули через соломинки ликерные смеси.
— Чего ты все о невесте поминаешь? — говорила сердито рыжая проститутка своему собутыльнику студенту. — Сегодня я твоя невеста. Слышишь ты, лохматый?
— Не нужны мне твои пять рублей. Мне деликатность нужна, мой милый! — восклицала какая-то женщина в другом углу.
— Быть или не быть? Вот в чем вопрос, — повторял упрямо господин с синим, худо выбритым лицом. — Быть или не быть?
И опять через минуту — все так же уныло и упрямо:
— Быть или не быть? Вот в чем вопрос…
За стойкою дородная немка, бесстрастная на своем ответственном посту, разливала пухлою рукою в тяжелом браслете спиртные напитки.
— Мне здесь нравится, — сказал Фома. — Здесь, друг мой, все становятся мыслителями. Только и разговору, что о суете сует.
И как будто в подтверждение слов Фомы из соседнего угла донеслись чьи-то вздохи и кто-то пробасил не без грусти:
— Все полетит к чёрту на рога! Все! Слава — фантасмагория, золото — фантасмагория, и ты, моя красавица, тоже фантасмагория…
Сережа хлебнул виски из высокого стаканчика со льдом.
— Я не опьянею, Фома?
— Ничего, ничего, от одного стаканчика не опьянеешь, — сказал Фома, усмехаясь.
— Впрочем, не все ли равно? Я, пожалуй, не прочь опьянеть.
— Вот как! — искоса посмотрел Фома на товарища.
— Не все ли равно? — повторил Сережа, чувствуя, что он уже пьянеет. — А все-таки мне жалко гимназисточку. Как ее зовут? Таня Любушкина? Вот ее мне жалко, право.
Сережа не замечал, что Фома занялся разговором с соседкою, молоденькой, худенькой девушкой, с неровно подведенными глазами и слишком алым ртом.
