Серебряный меридиан - [96]

— Так что же?

— Я рассказал о нем хозяину. Они списались. По заказу Филда брат забрал у Альда партию станков и доставил сюда без посредников, понимаешь.

— Джек, да ты, оказывается, хваткий малый! Смотри, однако, чтобы художник не заглушил в тебе негоцианта, а негоциант — художника. Впрочем, у тебя нет выбора — так или иначе, придется быть и тем и другим.

Джек пожал плечами.

— Да нет, это почти случайно вышло. Просто брат живет в Италии? Он теперь почти венецианец.

— Венецианец?

Виола улыбнулась, вспоминая другую встречу.

Ведь нынче мы Италии кичливой

Во всем, как обезьяны, подражаем

И тащимся у ней на поводу[151].

— Да, — сказала она. — Многие англичане стали почти венецианцами.

— Пожалуй. У него там большая торговля. И даже здесь есть магазины. На Холборне.

— Ты никогда не говорил об этом.

— Да как-то стыдно хвалиться чужим богатством.

Весь Джек был в этом. Он не лукавил. Ему и вправду в голову не пришло бы хвастать богатой родней.

— Своди меня как-нибудь туда, — попросила Виола, — покажи, чем торгует твой родственник.

— Покажу еще. Да ты и сама его теперь увидишь, — Джек запнулся и замолчал.

Он нервно пролистывал копию списка станков и деталей к ним, которую доверил ему хозяин.

— Ты что-то вспомнил?

— Да. Я… пойду. Я, кажется, забыл… кое-какие бумаги в издательстве, — очнулся Джек. — Адье! На всякий случай, я вечером буду в «Ученике типографа».

— Удачи тебе!

Шагая по аркаде прихода, Джек ругал себя, предчувствуя, что его простодушие вот-вот может обернуться против него. «Кто тебя за язык тянул? — ворчал он себе под нос и даже остановился и топнул ногой, досадуя на себя. — Дурак!» Подняв плечи и опустив голову, он шел в порт, стараясь прогнать мысли, назойливо роившиеся в голове. Он понял, что поторопился с рассказом о том, кто, будучи связан с ним семейными узами, не был ему родным по крови. Проболтавшись, он испугался обещанной ей встречи. Еще ничего не произошло, а он уже ревновал Виолу к тому, кого в детстве полюбил больше других своих родных. Сын второй жены его отца был на восемь лет старше и появился в их семье, когда Джеку было четыре года. С первых дней в семье Эджерли высокий, громкоголосый двенадцатилетний рыжий мальчишка полюбился всем — и домашним, и соседям. Джека он сразу ослепил своей взрослостью и энергией и надолго стал для него примером для подражания. Когда Джек только учился говорить и уверенно стоять на ногах, Том тоже учился — ходить под парусами по морским просторам, доступным в те времена английским судам. В десять лет он поступил на корабль в качестве юнги капитана Джона Бишопа и навсегда связал себя с морем. Когда ему было двенадцать, его мать вышла замуж за отца Джека. Сильный, шумный, дерзкий, отважный, смешливый — Том завораживал названого брата рассказами о странах и занятных людях, бесподобно изображая каждого. Том таскал Джека с собой на пристань, показывал ему корабли, затевал с ним игры в морских разбойников и дикарей, прикидываясь то хищником, то охотником. Он то исчезал на много месяцев, то возвращался, переполненный солнцем жарких широт, из которых привозил диковинные вещи: растения, камни, одежду, утварь и много всяких чудес. Теперь капитан Томас Хартли перевозил на двух своих галеонах оливы, вино, посуду, украшения, ткани, станки, книги. Когда Джек впервые оказался в Лондоне, не растеряться и не сбиться с пути ему помогали советы Тома, приходившие в письмах из-за морей, или услышанные при редких коротких встречах, когда капитан приводил корабли к родным берегам. Уже в детстве Том научил брата наблюдать, присматриваться к миру, разнообразию его форм и красок. Повзрослев, Джек по-прежнему с доверием и уважением полагался на жизненный опыт Тома. С ним одним он решился поговорить о настигшей и тревожащей его теме желаний. Том без иронии и осуждения серьезно ответил на все вопросы и развеял сомнения Джека. Так между ними впервые прозвучала тема женщины. У Джека голова шла кругом от столичного шума и многообразия людей, в гуще которых он очутился. Он только-только снял свою первую комнату на Феттер Лейн. Соблазны настигали повсюду. Ему мерещилось, что будто в самом воздухе города растоплено пряное зелье. Он потерял сон и не знал, куда деться от мыслей, что в наказание за греховность воображаемых им картин, какие ему представлялись, у него чего доброго отнимется острота зрения или того хуже — исчезнет способность рисовать, без чего он не видел смысла жизни. Выручили его не назидания и порицания, а спокойные советы и подсказки брата. В результате его уберегли от излишеств и болезней те же рецепты, что и сам Том услышал когда-то не от отца, а от человека надолго ему отца заменившего. Брат рассказывал Джеку о странах, где так тепло, что женщины круглый год ходят совсем раздетые, и выглядят, будто вольные животные, тела которых прекрасны. «Вот если бы всякую женщину одеть так, чтобы и в одежде у нее было видно все тело, как есть», — от одной этой мысли можно было захотеть сбежать в обе Индии и на любой из самых дальних краев света. Но время шло. Они мужали, и желания их становились сложнее от того, что каждый в своем мире стремился найти самое, казалось бы, труднодостижимое. Теперь Джек вспомнил о сокровенном письме Тома из Венеции. Одному было тогда шестнадцать лет, другому — двадцать четыре. Брат писал, что всякая, даже самая прекрасная внешность женщины холодна, если душа ее мелка. Он признавался, о какой женщине мечтает, какую жаждет найти: