Серебряная кровь - [23]
«По-моему, дама Окра недовольна», – мысленно сказала я, глядя на ее раскрасневшееся лицо.
«Это потому что она акула. Не дай ей съесть меня!» – Он снова полез наверх.
– Ох уж эти дети, – прорычала дама Окра, наблюдая за ним. – Я уже забыла, как они очаровательны. Жду не дождусь возможности снова об этом забыть.
– Мы скоро уедем, – утешила ее я.
– Недостаточно скоро, – фыркнула она. – Не беспокойся, Пезавольта пойдет вам навстречу, но, к сожалению, вам не уехать отсюда раньше, чем через пару дней.
– Ничего страшного, – ответила я, теряя терпение. – Зяблик живет где-то здесь, в Сегоше. Завтра мы пойдем его искать.
Дама Окра посмотрела на меня поверх очков; ее широко расставленные слезящиеся глаза делали ее похожей на спаниеля.
– Зяблик? Так ты его зовешь у себя в голове? Боюсь представить, как ты называла меня.
Это был очевидный намек, но я притворилась, что не поняла. Если бы я сказала, что называла ее «мисс Суетливость», могло последовать лишь две реакции: либо удивление, либо яростное негодование. Я не очень-то рассчитывала на первый вариант, чтобы рисковать и напрашиваться на второй.
– У него что, есть крылья? – продолжила она. – Или он чирикает?
– Зяблик? – Я на секунду смутилась. – Нет, у него… клюв.
Дама Окра фыркнула.
– И он живет в этом городе? Клянусь голубой кожей святой Пру, такое точно не могло остаться незамеченным!
На следующее утро мы отправились в самое сердце города. Абдо шел по дороге, подпрыгивая, словно внутри него сидела целая стайка кузнечиков. «Привет, город! Привет, памятники!» – щебетал он, пока мы шли по забитым людьми и каретами улицам, поднимаясь в гору к дворцу Пезавольта. Наконец нам открылся прекрасный вид на центральную площадь с дворцом с одной стороны и позолоченными куполами собора Санти-Вилибайо – с другой.
Через триумфальную арку короля Моя к собору приближалась процессия в честь празднования дня какого-то из святых. Абдо пришел в восторг и побежал туда. Он донимал меня вопросами, пока я не разглядела, что шествие проходит в честь святой Клэр – ясновидящей и покровительницы тех, кто ищет правду.
Я посчитала это добрым знаком.
Тем не менее искать Зяблика было все равно что пытаться найти иголку в стоге сена размером с город. По его маске и кожаному фартуку я сделала вывод, что он чумной доктор: обычно я видела, как он сидит в комнате больного или ловит крыс в переулке. Во время видения мое сознание не могло оторваться от итьясаари, за которым я следила, поэтому определить, в чьих комнатах он находился, было трудно.
Расспросы тоже дались бы мне нелегко. Я не говорила по-нинийски из-за одной особенности своего образования. Моя мачеха Анна-Мария происходила из печально известной семьи, когда-то жившей в местности Бельджиосо и изгнанной из Ниниса за многочисленные преступления. О моей матери-драконе никто не знал, и отец желал сохранить эту тайну. Услышь об этом кто-нибудь из подлых родственников его второй жены, они бы точно стали его шантажировать. Поэтому мои преподаватели обучали меня самсамийскому и порфирийскому – и все. Не знаю, чего именно опасался отец – возможно, он думал, что какая-нибудь хитроумная тетушка из Бельджиосо заморочит мне голову, если я буду говорить на ее языке. Но все поколение моей мачехи выросло в нашей стране и говорило на гореддийском как на родном. В общем, какими бы ни были мотивы отца, нинийского я не знала. Я не так сильно любила иностранные языки, чтобы заниматься им самостоятельно.
Оставалось надеяться, что способность Абдо видеть огонь сознания скомпенсирует мою языковую неграмотность – возможно, ему удастся разглядеть Зяблика в толпе на площади или в каком-нибудь переулке. Мы решили поскорее выйти из парадной части города в рабочий квартал, где у пивоварен стояли бочки, от которых шел пар с запахом хмеля, столяры сметали опилки в кучки, ослы ревели, дубильщики соскребали шерсть с коровьих шкур, а мясники смывали кровь с полов скотобоен, сгоняя ее в сточные канавы плоскими швабрами. Ни Абдо, ни я не заметили никаких признаков присутствия Зяблика.
Мне удалось – с помощью рисунков и жестов – отыскать ближайшую больницу, но она оказалась учреждением для богатых горожан. Когда я спросила медсестру-монахиню, немного изъяснявшуюся на гореддийском, о чумных домах, она с возмущенным видом ответила: «В городе их нет».
Лишь на третье утро во время очередной прогулки Абдо схватил меня за руку и указал на темную щель между двумя деревянно-кирпичными домами, от которой разило упадком и разложением.
«Я заметил какую-то вспышку, очень слабенькую. Между этими зданиями. Теперь она исчезла, но нам нужно пойти за ней», – сказал он, посмотрев на меня глазами, блестящими от радостного волнения – почти такого же сильного, как в то мгновение, когда он в первый раз увидел собор. Я просунула голову во тьму и увидела лестницу, которая, извиваясь, уходила вниз и терялась в тени. Держась за руки, мы спустились по скользким ступенькам и, миновав сырой водоотвод, вышли на улицу, скрытую за другими улицами – мрачное обиталище нищих.
Она была узкой, немощеной и очень темной. Конечно, горожане сливали содержимое ночных горшков прямо на дорогу по всему городу – это было частью обыденной жизни в Южных землях, – но здесь улицы никто не убирал. Все отходы, прилипнув друг к другу, валялись в сточной канаве, проходившей по середине дороги. Я засомневалась, правильно ли поступила, приведя сюда Абдо, но, судя по его виду, он ни капли не испугался. Он пошел впереди меня, осторожно огибая лужи и кучки лохмотьев. Кучки тут же приходили в движение и в безмолвной мольбе тянули к нему скрюченные руки ладонями вверх.
