Серебряная корона - [9]

Послышался шум проезжающего автомобиля. Кто бы это мог быть? Едва Мона погружалась в дремоту, как мысли принимались беспокойно метаться, и она просыпалась от страха, что ее найдут и накажут. Раз за разом приходилось ей успокаивать себя, утешать, гладить себя по плечам, пока окончательно не победил сон и его действительность.

Во сне она брела в тумане через торфяник, увязая в жидкой грязи. Пахло стоячей водой, мокрой землей и багульником. У нее в подоле лежал камень, и он все больше тянул ее вниз, в трясину. Выбросить камень было нельзя. Каждый шаг давался с трудом. Икры ломило от усталости. Камень, что она держала в подоле, был из леса, с кургана у дороги, на который столетиями прохожие клали камень за камнем, чтобы защититься от нечисти. «Проклятие и вечное горе тому, кто возьмет камень с кургана!» — шипела змея, подняв чешуйчатую головку, Мона видела играющий язычок под холодными глазками. Над болотом плыл дух Вильхельма, ища ее в тумане. И некуда бежать, ни единого деревца в поле зрения. Ноздри обоняли запах его ярости, пахло кислым перегаром, все сильнее и сильнее. Мона, спотыкаясь, устремилась к лесу, чтобы спрятаться. Но трясина засасывала ноги по щиколотку, не давая бежать. Мона с трудом выбиралась и пыталась прыгать с кочки на кочку, но всякий раз вместо кочки под ногой оказывалась трясина, которая затягивала все глубже. А лес был далеко, она с трудом различала ветви деревьев, точно черные простертые руки. «Иди к нам! Торопись! Быстрее!»

Гнев Вильхельма настигал ее, накрывал собой. Его обвинения разносились как звук пощечины над трясиной, как пожар по сухой траве. Навстречу ей несся огненный шар, яростно шипя. Она повернулась и побежала, увязла ногой в трясине и упала ничком, лицом в болото. Вильхельм был теперь совсем близко. Теперь он бежал по кочкам, хлюпая сапогами. «Горе тому, кто возьмет камень с кургана! Горе! Горе!» Она попыталась подняться. Ноги ушли по колено в болотную жижу, Мона схватилась руками за траву и вытащила одну ногу, затем другую. «Мона! Мо-она!» Она ползла вперед на руках, опустив голову. Он догнал ее, и пощады ждать было нечего. Холодная рука схватила ее за щиколотку. Она почувствовала пульсирующую боль. «Мона! Мо-она!» Нога разорвалась, и боль заставила проснуться.

В холодном поту, борясь с тошнотой, Мона отбросила одеяло, чтобы осмотреть свою ногу. Синяк величиной с ладонь протянулся от щиколотки до икры. «Мона! Мо-она!» На коже был четко виден отпечаток крепких пальцев, и это были пальцы Вильхельма. Нога распухла и посинела. Змея! «Мона!» Это был голос отца с верхнего этажа. С трудом она поднялась с кровати и, держась за стены, вышла в коридор. Тошнота подкатывала к горлу. «Мона!» Держась за перила, она стала подниматься по лестнице.

— Иду!

— Мне чего, лежать и кровью истекать?

Она зажгла свет и пошатнулась при виде окровавленного лица Ансельма.

— У меня кровь носом пошла. Но тебе плевать! Тут хоть захлебнись собственной кровью, никого не дозовешься!

Она с растущим отчаянием смотрела на его пальцы — в крови до самых костяшек. Он опять ковырялся в носу от вынужденной скуки, и хуже всего ему бывало на рассвете. Не в первый раз он расковыривает нос до крови. Вроде постоянной рвоты ее близнецов. В поликлинике это называли «привычной рвотой», это были регулярные отрыжки от тоски и переедания. Понятие «привычные носовые кровотечения» ей пока не встречалось, но оно наверняка существует. Мона глубоко вздохнула и зажала рукой его красный распухший нос.

— Ты приготовила кофе?

— Нет.

— А пора уже! Я не слыхал, как Вильхельм уехал. Думал, он поднимется ко мне с кофе, но ему небось некогда. Видать, эти хреновы соревнования на материке такие важные, что у него прямо шило в заднице!

— Тихо, как только кровь перестанет течь, приготовлю тебе кофе.

— Вильхельм забрал газету из ящика?

— Потом посмотрю, погоди.

— А еще неси бутылку, куда поссать, не доводи до греха. И подыми штору, чтобы было видно, что проснулся человек. Да включи ты радио, черт побери! Надо послушать прогноз погоды на море. И носки мне надень.

Хорошо тому, кто может унять утреннюю муку теплым кофе и монотонным прогнозом погоды. Ансельм успокаивался, слушая раз за разом одно и то же. Все как обычно, ничего не случилось.

Но если бы все было как обычно, то Вильхельм бы позавтракал и прочитал газету перед тем, как уехать. По старой привычке Мона налила кофе в его старую фаянсовую чашку с зеленым узором и поставила на его место у окна. И вздрогнув, осознала, что делает. Включила радио погромче. Скоро прогноз погоды. Будь Вильхельм дома, он бы его слушал. И помилуй боже того, кому в этот момент не хватило бы ума молчать. Почти благоговейно слушала она слова, доносившиеся, словно из стереоколонок, с верхнего этажа и из транзисторного приемника на кухне: «К северу от острова Анхольт и до острова Готска-Сандён — бриз от умеренного до сильного, усиление западного ветра. В течение первой половины дня преимущественно без осадков, ближе к вечеру возможны кратковременные ливни. Завтра ожидается переменная облачность». Лучшей речи в память о Вильхельме ей бы и не придумать. Сказано лучше, чем он заслуживает. Слова «мель Альмагрюндет и северная оконечность острова Эланд» звучали как старинная месса. Когда та отзвучала, Мона вылила кофе из его чашки в мойку. Вильхельм обычно ставил чашку на окно справа, чтобы выпить еще одну в десять утра. Теперь бы он поднялся, стряхнул крошки с брюк и клеенки в коричневую клетку на пол и глянул на часы. И пришел бы к самому отходу парома. Требование приходить за сорок пять минут до отхода судна касалось, по его мнению, только туристов. Честным труженикам не пристало тратить свое драгоценное время на стояние в очереди. Об этом и многом другом он мог рассуждать часами, требуя ее полного внимания. Больше ей никогда не придется замирать с пакетом молока в руке на полпути к холодильнику и слушать его бубнящий голос. «Смотри на меня, когда с тобой говорят!» Отвечать не требовалось, только кивать или качать головой. И не дай бог ошибиться. Это было как в игре: «делай этак, делай так» и требовало полной концентрации. Если она говорила «да» не там, где надо, то его лекция растягивалась вдвое. Возвращаешься на первую клетку, как в «классиках».