Серебряная корона - [10]

Серый полосатый кот жеманно терся о ее голые ноги, когда тишину в кухне прорезал телефонный звонок. Она как раз хотела поставить на пол плошку с молоком и пролила его себе на ноги. Это полиция? Нет, еще нет. Но если… если его уже нашли под камнями? У нее зашлось сердце, в ушах застучало. В голове шумело все громче и громче, так что телефонного звонка в конце концов стало не слышно. Она бессильно подняла телефонную трубку:

— Мона Якобсон у телефона.

— Спрячь кожаную куртку, — сказал он, и разговор прервался.

Больше всего ее испугал холод в его голосе. Когда она заметила это в первый раз? Она не знала. Эту свою полную неспособность к сочувствию он обычно не афишировал, но когда та проглядывала, то всякий раз приводила Мону в содрогание. В таком состоянии его ничто не могло пронять. И все равно она его любила. Сможет ли он хоть когда-нибудь понять ее отчаяние? Может ли он любить кого-то, хотя бы самого себя?

Будь Вильхельм сейчас дома, он бы снял кожаную куртку с крючка в коридоре и надел ее. Не важно, что жарко, — человек ведь едет с острова на материк, значит, нужна куртка, а то несолидно. Моне казалось, что и куртка ее обвиняет. Кошелек с билетом был у него в кармане брюк. Что делать с курткой? Она вытерлась на локтях. Он говорил, надо бы купить новую. Он, наверно, собирался купить себе новую куртку на материке? Могла она это сказать? Нет, ей никто не поверит, ведь у местного продавца он бы мог получить скидку. В этом смысле он был лояльным покупателем, Вильхельм. Что же делать с курткой? Где ее спрятать так, чтобы никто не нашел, пока она, Мона, жива? Может, закопать? Нет, сейчас уже совсем светло, но нельзя, чтобы куртка продолжала висеть в коридоре. Он прав. Может прийти полиция или кто-нибудь из соседей. Она вспомнила про навозную кучу. У них был и цементный поддон для навоза, но пользоваться им было нельзя, так как дяденьки в Евросоюзе в очередной раз закрутили гайки и пришло предписание купить новый. Откуда у Вильхельма взялись деньги на новый поддон, непонятно. Навозная куча имела свои преимущества. Пролежав в ней всего два месяца, куртка бы истлела, превратилась бы в прах. Так случилось с котом, который упал в эту кучу. Они нашли его через три месяца. От него остался лишь скелет.

Мона пошла в кухню за ножницами. Сначала она отрезала от куртки воротник, затем рукава. Самое важное — отпороть синтетическую подкладку и пластмассовые пуговицы. Их можно выбросить с обычным мусором. Забрать на работу и выбросить там в мусорный мешок, минимальный риск.

Она с наслаждением вонзила ножницы в изношенную кожу. Видел бы ее сейчас Вильхельм! А может, и правда видит? Кто знает? Как знать, не следят ли за тобой с того света? Может быть, он сейчас сидит на кухне на стуле, в то время как его тело лежит в кургане, заваленное камнями? Он, может быть, кричит во всю мочь, пока Мона режет куртку, но ей не слышно. Наверно, оттого, что частота слишком высокая, так что только кошки и собаки могут его слышать.

Она с содроганием бросила изрезанную куртку в пластмассовое ведро, положила сверху немного морковной ботвы и вышла на улицу. Обошла серый трактор на заднем дворе. Весной она осторожно намекнула Вильхельму, что им бы следовало купить новый трактор, но он упрямо не желал расстаться со стареньким «фергюсоном». «Нечего за модой гоняться! Что было хорошо для отца Якобсона, хорошо и для сына!» По ту сторону забора закричал новый соседский петух. Вчера у Хенрика в курятнике были шум и квохтанье: новый петух изнасиловал всех своих жен, показав, кто в доме хозяин.

Сейчас бы Вильхельм уже шел к машине, не оглядываясь, мыслями уже в поездке. Мог ли кто-нибудь заметить, что «опеля» ночью не было на месте? Вряд ли, но Мона продолжала об этом думать и беспокоиться.

Глава 6

На работе, в психогериатрическом отделении, пахло характерно — хлоркой, мочой и свежим кофе.

— Мона! Мо-она! Где ты?

Она съежилась в туалете, обхватив колени руками и наклонив голову. Мышцы рук болели после непривычной нагрузки прошлой ночи, когда она тащила тяжелое тело к машине. Ноги сводило от усталости. А ведь она проработала в больнице двадцать лет и привыкла носить тяжести. Эластичный компрессионный чулок под белыми нейлоновыми брюками впивался в распухшую ногу. Та неприятно пульсировала, но Мона не решалась снять чулок и осмотреть место укуса. Потому что точно бы не натянула его снова.

— Мо-она! — Голос был теперь громче, требовательней, раздраженнее.

Преодолевая огромную усталость, Мона медленно поднялась с унитаза. Взглянула на себя в зеркало. Волосы выглядели безобразно. На три сантиметра от пробора — седина, а дальше золотисто-русые и волнистые, как у девочки. Будь у нее деньги, она сделала бы себе мелирование, но Вильхельм не больно раскошеливался на такую ерунду. Как-то она попыталась покрасить волосы сама, но результат получился совсем не тот, что она ожидала. Ансельм сказал: «Ты выглядишь как проститутка». Он ее и раньше этим словом называл, но тут было особенно обидно, поскольку именно так она и выглядела. Когда понадобилось сходить в магазин за овсяной крупой, пришлось запихнуть волосы под берет. Она ходила в этом берете целый месяц, пока не привыкла к новому цвету волос. Нормальный цвет, в конце концов, пусть даже и без мелированных прядок! Она ведь работает в больнице и насмотрелась на все виды человеческого унижения. Не раз ей приходилось мыть женщин, в чьей шевелюре светло-каштановые прядки перемежались тем розовым, природой данным цветом, который в карте деликатно назывался «алопеция».