Сердце внаём - [52]

Вильсон, разоткровенничавшись, уже с трудом контролировал себя, а струйка личных воспоминаний, подпущенная в беседу, окончательно развязала ему язык. Он взглянул на мое озабоченное лицо и вдруг зачем-то полез в боковой карман пиджака. Через мгновение оттуда появилась фотокарточка, на которой стояла под тополем миловидная, обаятельная шатенка, уже в явном положении. «А-а, – подмигнул Вильсон. – Какова? Скоро я дедушкой стану. Сын – тоже военный моряк – вернулся со срочной службы из Гибралтара. Так вот… первая крепость, взятая на родине. Я вначале, признаюсь, в штыки: слишком уж цивильное семейство – одни шпаки. И слышать не хотел. Но она оказалась такой симпатичной, мягкой, воспитанной – море женского обаяния… и я смягчился, смягчился, грешный. Она чарующе музыкальна, entre nous[4], удивительно музыкальна для англичанки. Мы возили ее летом на международные курсы в Лугано: преподаватель по фортепианному классу никому не подарил столько похвал: двумя пальцами берет что угодно из Шуберта. Как играет! Ей-богу, кабы она не была моей невесткой…» – «Вот видите, – торопливо ухватился я за обозначившуюся живинку, – на ваших глазах строится счастье сына. Вам ли не понять трагедию родителей Грайса, понесших такие утраты?» – «Я понимаю, – возразил профессор, – и от души соболезную». – «Ну а как измерить несчастье его жены, которая предпочла уйти из жизни?» – «А, эта Мата Хари! – уголками губ улыбнулся Вильсон. – Я видел ее не единожды. Оригинальнейшее создание! Я внимательно присматривался – я всегда присматриваюсь к дамам. Ирландцы говорят: женщина, лишенная талантов, и есть добродетель. Но в ней что-то было. Что-то очень интересное. До конца не понятое и не раскрытое… по причине топорного ключа, – в его голосе скользнуло сожаление. – Мне бы хотелось, чтобы в моей невестке было немного от нее. Я с радостью замечаю некие совпадения. Да что там! Среди ирландцев есть порядочные люди, я по фронту помню. У меня в санчасти фельдшер служил… Но класть ирландку к себе в постель…» – «Грайс не знал, что она ирландка». – «Ну! Грайс вообще ничего не знал и не ведал. Он вчера родился». – «А вы, мистер Вильсон, догадывались, что она – иностранка?» – «Pardon, – парировал профессор, – она – не моя жена!» На этот аргумент я не нашел возражений. Я стукнул костяшками пальцев по столу и лишь произнес: «Трагедия налицо. Между тем, истоки ее – загадка». – «Загадка? – криво усмехнулся Вильсон. – Прямо по “Кентервильским колоколам”: “Пропала невеста – и я без места”. Вы ему хоть место сыщите… Не вижу загадки. Мышь возжелала стать львом. Подумать: на ладан дышит, а туда же – с двумя бабами. Мы просто немножко припозднились повзрослеть, господин инспектор: к сорока пяти годикам у нас кончился подростковый период, хорошо не ползунковый. Нашкодили, а теперь ищем козлов отпущения. Но я не мертвый, чтобы валить на меня чужие грехи. Я за себя постоять сумею!

Ребенку ясно, что пока еще любая подобная операция – своего рода эксперимент in vitro, в пробирке. Со временем они обретут – и уже обретают! – индустриальный разворот, становятся на поток. Их уже сейчас сотни, таких операций. Мы, Америка, Франция, Канада, Австралия, Россия – по всему цивилизованному миру стучат пересаженные сердца, заново рождаются люди. И они алчут жить, эти неофиты! Они алчут наверстать упущенное по нездоровью. И поделом! “Возрадуется праведник, егда узрит отмщение…” Опытов на животных явно недостаточно. А с расизмом мы покончили. Там, наверху, покончили, – он ткнул в потолок. – Замечу в скобках, что нет расовой несовместимости доноров и больных. Из доноров на сегодня сто шесть белых, семеро черных, прочие – цветные. Из счастливчиков – сто семь бледнолицых, девять негров и еще один какой-то с накрапами. Всякой твари по паре! А резервуар хоть куда – Африка большая. Но – нельзя. Да и не надо. Обойдемся. Мы пойдем дальше, – в его глазах зажглись дьявольские огоньки, – мы станем выращивать в ретортах гомункулов – крохотных человечков-лилипутов. Не для создания, конечно, породы без изъянов – мечты голубых идеалистов XVIII века. Нет! Для другого, совсем другого. Мы установим им анатомические стандарты, будем ставить на них опыты, испытывать препараты и даже новейшие убойные средства военной техники. На них мы попытаемся решить проблему бессмертия хотя бы для избранных. А в конечном итоге заберем у них, увеличив до потребных размеров, все нужные людям органы и вживим их своим пациентам. В этом вижу я конечную перспективу трансплантации. Hic Rhodos, hic salta![5] Вырастить гомункула в котле – дело нескольких дней; его можно будет слепить голографически с самого реципиента – того, кому нужна пересадка. Крохотный и заземленный месье Зеркалье – наше с вами подобие. Мне сей образ запомнился со школьной скамьи. По тому же принципу мы скопируем своих “кормильцев”. Вот только почему месье Зеркалье? Почему не мистер Зеркаллер? Так оно ближе и роднее. Приемлемее… Да, впереди – индивидуальные заказы. Как на спецочки или кровать для горбатых. Тогда и ошибки исчезнут, отпадет надобность в донорах».