Сердце сержанта - [40]

— Мне кажется, я вас очень понимаю, Анатолий Степанович!

Похоже было, он не слышал моих слов.

— Трудно идти в смертный бой! Еще трудней умирать. И как это важно, чтобы сердце солдата отогрелось перед боем! Чтобы он свой дом, к примеру, припомнил, своих родных. — Ломакин говорил медленно, с трудом подбирая слова. — Вот майор рассказывал: весь день они в снегу лежали. А в посылке как раз теплые вещи были: носки жена связала, варежки... И яблоки с Юркиного дерева были в ящике. Ведь это не покупные — это первые плоды с дерева, посаженного им. Понимаете? Попробовал ли он их? Понял ли, что бессмертен человек трудом своим — и мирным, и ратным. Вспомнил ли он отца с матерью? — Капитан закашлялся, вытер платком усы. — Ничего этого я никогда уже не узнаю... Вы простите меня великодушно за глупую болтовню. Старый офицер, кандидат партии — и вдруг такие загробные разговоры! Будто могут согреть носки от смертного холода, а яблоко — воскресить... — И снова на его губах была улыбка, как гримаса.

— Я вас очень, очень понимаю, Анатолий Степанович!

До чего ж обидно, что не получил капитан ответа на свои вопросы! Таким неприкаянным, одиноким и старым показался он мне в этот час в мокром прифронтовом лесу, куда мы вошли. Поднявшаяся над лесом луна освещала дорогу. Капель источила снег под деревьями. «Пожалуй, никакого очерка для газеты не получится», — раздумывал я.

— Да, не забыть доложить генералу о стыках рот, — неожиданно вспомнил капитан. — Обеспеченные фланги — великое дело!

Ему, видно, не хотелось, чтобы я думал, что он только расстроенный неудачными поисками отец. Прежде всего, он командир, для которого полк — главное.

Под бревенчатый шлагбаум, преградивший впереди нас дорогу, нырнула черная круглая, как шар, фигура. Письмоносец в ватной куртке, с сумкой на боку и автоматом через плечо шел в подразделения. Уже пройдя мимо нас, он вдруг вернулся и уставился на капитана с бесцеремонностью нестроевого солдата.

— Чи не вы сынка свово шукаете, товарищ капитан? Бачив я старшину Ломакина на озере том... на Селигере.

Капитан замер на месте, в его глазах, устремленных на письмоносца, во всей его напряженной позе было и недоверие и страстная надежда услышать что-то новое, очень важное. Облизав пересохшие губы, он спросил:

— А как же ты, братец, фамилию его запомнил?

— Та фамилию я, аккурат, забув. Хиба ж упомнишь усех, колы у мэнэ до ста отправлений у день! — Он не спеша вынул кисет с табаком, полез в карман за бумагой. — Учора у газете прочел за вас — сразу вспомнил. Я ж того старшину Ломакина по всему Овинцу шукав, усе плечо стер тем ящиком...

— Посылкой?.. А что, что было в ней, не помнишь?

— Шо? Та разве усе припомнишь, товарищ капитан? Носочки, чи платочки булы... И яблок он дал мне, сынок ваш. «Покуштуй, Кузя, из собственного сада, — говорит. — Батька, слышь, прислал...

По щекам капитана заструились слезы, он обнял растерявшегося письмоносца.

— Спасибо! Спасибо тебе, братец! Возьми вот на память, — и все совал письмоносцу какой-то ножик, портсигар... — Утешил ты меня, братец мой! Знал я: ничто на свете не пропадает.

— У мэнэ ни одно отправление не сгинуло! — похвалился письмоносец. — Ну, колы адресат, к примеру, списан в Могилевскую губернию — ото другэ дило! — Тут он сообразил, что сказал лишнее, и, бросив недокуренную цигарку, вытянулся перед Ломакиным. — Разрешите следовать дальше, товарищ капитан?

После этой встречи Анатолий Степанович весь как-то обмяк, в лице его появилось выражение умиротворенности и, пожалуй, усталости; до этого он был, как натянутая струна. Таким я и запомнил его, когда мы расстались. Мне нужно было возвращаться в редакцию с корреспонденцией о митинге в полку.

6

Перед началом наступления майор Ломакин — к этому времени он получил очередное повышение в звании — находился на НП батальона, который должен был прорывать оборону противника. Анатолию Степановичу не терпелось увидеть на деле, своими глазами, как будет осуществлен прорыв; в подготовке этого прорыва и он принимал участие как работник штаба полка. Свои знания и боевой опыт трех войн, свою любовь к солдату он устремил к одной цели: добиться наибольшего успеха с минимальными потерями.

Это был тот самый лес, где когда-то провели митинг, посвященный приходу Ломакина в часть сына. С опушки было хорошо видно, как поднялись из окопов боевого охранения стрелки, сидевшие там с ночи, как побежали они по снежному полю, как хоронились за бугорок или куст, чтобы разрядить в противника обойму. Среди белого поля начали вырастать грязно-черные столбы минных разрывов, относимые ветром в сторону. Были первые убитые и раненые.

Наша артиллерия перенесла огонь в глубь вражеской обороны, но наступающая цепь, выбившись из сил за время бега по снегу, залегла на склоне перед самыми траншеями врага.

Командир третьей роты капитан Киселев, руководивший боем из окопчика боевого охранения, крикнул связисту: «Тяни нитку за мной!» — и побежал вперед, размахивая пистолетом. Майор Ломакин поспешил вслед за ним по вспаханному снарядами полю. Он шел спорым своим шажком, придерживая рукой кобуру пистолета, и хотя Ломакин шел, а капитан бежал — расстояние между ними уменьшалось. Но тут Киселев, обернувшись, увидел его.