Сердце-озеро - [6]

А уже под сумрачной громадой

Девочка обутками стучит.

— Я Игнатий! …гнатий …натий …атий…

Отозвался трижды горный щит.

И хоть странно в памяти заныло:

«Не Игнатий ты, Игнатьев Нил…»

Да в Сибири каторжника Нила

Неповинно царь похоронил,

Оттого и вырвалось для зова

Имечко учителя, отца.

С ним он к людям возвратился снова,

С ним пройдет дорогу до конца.

Пусть оно прогреет и залечит

Душу, замурованную льдом,

И тогда отца увековечит

Сын своим талантом и трудом.

И пока он с бурным сердцем сладил,

Голосок внизу, на берегу,

Прозвенел:

— Я, дедушко Игнатий,

Эдак в воскресенье прибегу!

Значит, нынче тоже воскресенье?

Перечел он дней круговорот,

Небо вечер вызвездил весенний…

Май? Апрель?.. А год? Который год?

Сколько лет в безвестье пролетело?

Сколько впереди ему дано?

Он расправил сгорбленное тело —

Почему ж расправилось оно?

Он добыл огня и поднял факел

Над подземным зеркалом воды:

Первобытный пращур молча плакал,

Глядя на него из темноты.

Сивый волос, длинный и косматый,

Кожа — глины высохшей темней,

Борода проржавленной лопатой

И лохмотья грязные под ней.

Нет, не призрак смерти, не личина —

Это он, как есть, во плоти, сам —

Девяностолетний по морщинам

И умалишенный по глазам…

Прочь рванье!

                      В студеную водицу!

Смыть скорее смрадные пласты,

Как на светлый праздник обрядиться

В скорбные пожитки нищеты!

И уже от лезвия литовки

Отлетает сивая кудель.

Сколько было трачено без толку

Мертвых дней, задушенных недель!

А теперь легко, тревожно стало,

И душа промытая видна.

Вот лучина, пакля и кресало —

И огонь глотает глубина.

И явился, изможден и бледен,

Сквозь воды подсвеченную дрожь

Человек.

              И ничего-то с дедом,

Никакого сходства не найдешь.

Красоты года не сокрушили,

Не вспахали бороздами лба,

А судьба еще и до вершины

Не дошла.

                Жестокая судьба!

Из нее теперь он сказку сложит,

А дорыться до ее корней

Сон поможет. Сон всего дороже,

После сна и утро мудреней.

Сны за снами нитками тянулись,

То рвались, то путались в клубки,

То плутали по тенетам улиц,

То вели в леса, в особняки,

В храмы, в тюрьмы, в горные распадки,

Под шатры дневной голубизны…

Ох, как были горестны и сладки

Памятью разбуженные сны!

После них по слезке да по слову

Сказку он у памяти просил,

Жизнь, как поле, перешел он снова

И себя, как в сказке, воскресил.

Осмелев, пришла в пещеру гостья:

Посулил — так сядь и расскажи!

И дарил он сказку горсть за горстью,

Выбирая с донышка души.

И она под капель звон хрустальный

К нам дошла из гулкой полутьмы.

В правду сказки этой давней-давней

Тихим сердцем вслушаемся мы!

Сказка

В тридевятом царстве-государстве

Мальчика крестьянка родила.

Добрая волшебница на счастье

Добрые дары ему дала.

От небес таланта попросила,

От лесов и речек красоты,

От людей терпения да силы,

От полей сердечной доброты.

Но колдун, кощеево отребье,

Налетел и, плевелы соря,

Колыбель обвил железной цепью

И сказал:

— А это — от царя.

Матушка сыночку улыбнулась:

Может, вправду вырастит орла,

Да цепей кощеевых коснулась,

Услыхала звяк — и померла.

Сироте не место в теплой хате.

Ветром чесан, дождичком помыт,

Смалу в барском доме на подхвате,

Хоть не больно сыт, да больно бит.

Не ленивый и не супротивный,

А в повадках вроде все не так:

День-деньской глазеет на картины

И людей срисовывать мастак.

А когда в семи верстах артелью

Мастера расписывали храм,

Как шальной, он целую неделю

К богомазам бегал по утрам.

Мир чудес — то благостный, то страшный,

С головой мальчонку полонил,

А к нему приглядывался старший:

— Как зовут тебя?

— Меня-то? Нил.

— Ну, а чей же ты?

— Господский, знамо.

— А сюда кто манит калачом?

Взяли на смех:

— Лезь, работай с нами!

— Я смогу! Я только не учен!

Старику мальчонка полюбился:

Одержим, с такого будет прок.

Пригляделся, с барином срядился

Обучить, а там и на оброк.

Да как взял его в хомут да в шоры,

Засупонил, подтянул узду

И погнал — все в гору, в гору, в гору

От страды на новую страду.

Наставлял, кидая в жар и трепет,

Словно гвозди, всаживал слова:

— Мастерство бесстрастия не терпит,

Всяко дело выстрадай сперва.

Да беги от праздного веселья,

Милосердьем душу береди,

Не касайся до хмельного зелья,

Не блажи, на девок не гляди.

И еще внушал:

— За все ответствуй,

От мирских соблазнов отрекись,

Свой талант великой правдой пестуй,

Сердцем грей податливую кисть!

Не тянулся Нил к житью иному,

А терпел, работал и терпел.

К богомазу, как к отцу родному,

Всем сиротским сердцем прикипел.

Называл его заглазно батей.

Не сказал ни слова поперек.

Был суров, но справедлив Игнатий

И от скверны Нила уберег.

Грамотеем сделал, книгочеем,

Сам до книг охочий богомаз,

А в избе убогой, как в пещере,

И в застолье — хлебушко да квас.

Взять бы да порадовать парнишку,

Хоть чуток заробленного дать, —

Так ведь все до грошика в кубышку

Клал старик, от скупости, видать.

А чтобы с дружками на гулянку —

Где уж: без поддевки, без сапог!

Сдал урок — и снова в ту же лямку,

И уже не тянет за порог.

Да и дело спорилось, манило,

А работа всласть не тяжела:

Тронул охру, киноварь, белила —

И под кистью сказка ожила.

Шибче время закрутило спицы,

И уже заказам нет числа.

Рос оброк — и слава живописца

Родилась, окрепла, возросла.

А писал он молодых и старых,

И купцов дородных, и господ,

Важных барынь, продувных гусаров,