Сердце меча - [278]

— Нет. Я не боюсь. Знаешь, Том… теперь я, наверное, уже ничего не боюсь.

— Почему, сэнтио-сама?

— Потому что Бог с нами, Тома-кун.

Гем опустил голову и почти прошептал:

— А я так испугался, сэнтио-сама, когда вы… когда вас…

— Когда меня заставили застрелить Бата, — договорил за него Дик.

— Да… Я думал, что… что-то произойдет. Будет какое-нибудь чудо…

— Я тоже, Тома-кун. Я сопротивлялся. Но когда… командуют только телом — сопротивляться труднее.

— Просто невозможно, сэнтио-сама. Они могут приказать даже не дышать.

— Командовать телом — это все равно что… ну, они могли бы связать меня покрепче и взять мою руку в свою… Тут нет разницы. Но они не могут приказать поверить в то, что ты — не человек. Если ты сам не захочешь подчиниться. Эстер и Бат доказали…

Том вздохнул и повертел в пальцах одну из косичек Дика, свесившуюся из корзины.

— Рядом с вами так спокойно, — сказал он. — Весь страх уходит. Но когда я уйду отсюда — он вернется. И я снова вас предам.

— Это потому, Тома-кун, что ты, как святой Петр, надеешься сам на себя. Посмотри, где мы. У нас над головами — город. Может, миллион людей, может, больше. Что мы можем с тобой? Даже все вместе, с Рэем — что мы можем? Ничего. Но Бог — он может все. И мы с ним можем все. Когда Петр это понял — он завоевал Рим. И знаешь что, мастер Аквилас? Если ты хочешь просто избавиться от страха — пойди к той машине и попроси избавить тебя. Но если ты хочешь завоевать этот город — свидетельствуй. Тома-кун, мы больше здесь низачем не нужны. Мы — единственные, кто может им сказать, что они люди. Или показать… как Бат. Ты знаешь, что такое смерть, Тома-кун? Это… секунда. Когда… — он напряг свою память, вспоминая свой несостоявшийся последний миг. — Когда ты понимаешь о себе все. Сразу. А еще… ты понимаешь, что… сейчас что-то начнется. И все, что было… оно было не зря.

— И вот это — тоже? — Том осторожно коснулся шрама, виднеющегося в полураскрытом вороте рубашки, которую носил Дик.

Застиранная женская рубашка, уже истертая на рукавах, темно-коричневого цвета, походила на ту, что носил Том, почти до колен, с воротником-стоечкой, просторная от груди книзу, чтобы не стеснять беременных и кормящих. Дик расстегнул пуговицы до самой нижней, и показал Тому остальные шрамы, уже зарубцованные, с подсохшей коркой.

— Это крест, Тома-кун. Это подарок. Когда я уходил сражаться вместе с мастером Нейгалом, я отдал свой леди Констанс, а четки — Бет. Боялся, что их могут отнять… А потом, в камере… жалел, что у меня его не будет, когда он мне нужен. И вот, мне дали такой, какого никто и никогда не отнимет.

Последние слова он уже не говорил, а шептал.

— Никто и никогда… — повторил Том, не зная, что сказать, а потом непроизвольно стиснул ладонь Дика.

Юноша вдруг смутился и снова застегнул рубашку — глухо, под самое горло. По его лицу Том видел, что он устал.

— Когда я смотрю на вас, гемов, — вдруг вполголоса сказал Дик, закрыв глаза и прижав меч к груди. — Мне кажется, что кто-то разорвал святость на куски и раздал вам всем по одному. Вам, тэка — смирение и любовь, морлокам — отвагу, лемурам — простоту… Человеку… нельзя быть таким… порванным. Когда я вижу вас такими, мне хочется то ли плакать… то ли найти и убить того, кто во всем этом виноват.

— Что вы, сэнтио-сама! — испугался Том.

— Да нет, это я так… — Дик раскрыл глаза и улыбнулся. — Я же говорю: я слабый.

Том ушел, а Дик снова закрыл глаза и нырнул в размышления. Или медитацию. Или грезы. Трудно было сказать что-то определенное насчет того, как это называется. Со стороны казалось, что он спит. На самом деле его мысль работала быстро — но без напряжения: так бежит вода в горном ручье.

Многое из сказанного им было сказано больше самому себе, чем Тому. Прежде он мог как-то откладывать свое решение до… ну, до какого-то там момента… когда он, например, твердо встанет на ноги (Дик рассчитывал, что это произойдет в ближайшие два дня). Но сейчас слова были сказаны, и юный капитан очень четко понимал, что это те самые слова, которые должны быть сказаны. Они — по-прежнему команда «Паломника», он — капитан. Том, Остин и Актеон уже не смогут вести прежнюю жизнь — после того как к ним вернулась память. Они все обречены. Рано или поздно кто-то из надзирателей обнаружит, что они ведут себя не так как все. Рано или поздно кто-то найдет Дика здесь, Рэя — в гнезде лемуров. Вопрос лишь в одном: как много они успеют сделать до этого?

Источником бесстрашия Дика была именно эта обреченность. Господь руками Рэя не отменил, а отложил его смерть— и, тем не менее, юноша вовсе не чувствовал себя загнанным, напротив — он был свободен как никогда. Смертная память рождала не смертный страх, а спокойствие человека, знающего, что как бы далеко он ни ушел от дома — там его ждут, не запирая дверей и не гася огня. Поэтому он без опаски уходит в кромешную ночь — чтобы позвать других, потерявшихся.

Но как ему мало на это дано времени!

Только что ему казалось — в нем слишком много жизни для него одного, она разорвет его на части, если он не будет делиться ею; и вдруг — словно все Пещеры Диса навалились на его грудь. Весь этот огромный муравейник, и не только он: вся тысячелетняя вера в то, что небо пусто, а человек — не более чем плоть и кровь. По сравнению с этой бездной камня и веков он был почти ничем. Он задыхался. Он начал молиться.