Сердце бури - [297]

– Но вы так велели, – настаивает Флерио.

– Я сказал вызвать, а не арестовывать. Все приходится делать самому!

– Он не знает, в чем виновен этот человек, – замечает Филиппо. – Но скоро что-нибудь придумает.

– Камиль, – говорит Эро, – по-моему, ваш кузен некомпетентен. Он настоящий позор адвокатской коллегии по уголовным делам.

– Фукье, – обращается к нему его кузен, – напомните, как вы получили этот пост?

Прокурор закапывается в бумагах.

– Что за черт, – бормочет он и подходит к судейскому столу. – Мы сели в лужу, – говорит он Эрманну, – но они не должны догадаться, иначе выставят нас на посмешище.

Эрманн вздыхает:

– Мы все работаем в спешке. Вам следовало выразиться более определенно. Оставьте его, а в последний день я сошлюсь на недостаточность доказательств, и присяжные его оправдают.

От Дюма, заместителя председателя суда, несет спиртным. Толпа мнется, охваченная нетерпением, сетуя на задержки. Приводят еще одного арестанта.

– Господи всемогущий, – говорит Лакруа, – Вестерманн.

Генерал Вестерманн, герой Вандеи, втискивает воинственный торс между обвиняемыми.

– Кто, черт подери, эти люди? – Он показывает большим пальцем на Шабо с компанией.

– Карманники, – отвечает ему Эро. – И вы состоите с ними в заговоре.

– Я? – Вестерманн повышает голос. – Ты думаешь, Фукье, я тебе какой-нибудь армейский болван? Думаешь, я олух? До революции я служил адвокатом в Страсбурге, и я знаю, как делаются дела. Мне не предоставили защитника. Не провели предварительного расследования. Не вынесли обвинения.

Эрманн поднимает глаза:

– Это все формальности.

– Мы все здесь, – сухо замечает Дантон, – ради формальности.

Обвиняемые разражаются хохотом. Замечание Дантона передают в толпе. Публика аплодирует, санкюлоты машут красными колпаками, поют «Ça ira» и орут (не к месту) «На фонарь!».

– Я вынужден призвать вас к порядку! – кричит Эрманн Дантону.

– К порядку? – Дантон вскакивает. – Сдается мне, пришло время призвать вас соблюдать приличия. У меня есть право говорить. У нас у всех есть право быть выслушанными. Черт подери, я сам учреждал этот трибунал! Мне ли не знать, как он работает.

– Вы не слышите колокольчик?

– Когда решается твоя судьба, не до колокольчика.

Пение с галереи становится громче. Губы Фукье движутся, но звука нет. Эрманн опускает веки, и подписи членов Комитета общественного спасения танцуют у него перед глазами. Пятнадцать минут проходит, прежде чем порядок удается восстановить.

И снова Ост-Индская компания. Прокуроры понимают, что состав преступления налицо, поэтому от темы не отклоняются. Фабр, упиравший подбородок в грудь, поднимает голову. Спустя несколько минут снова опускает.

– Ему нужен врач, – шепчет Филиппо.

– Его врач занят. Он среди присяжных.

– Фабр, вы же не собираетесь умереть у нас на руках?

На лице Фабра слабое подобие улыбки. Дантон ощущает страх, сковавший Камиля, который сидит между ним и Лакруа. Камиль писал до утра – он верит, что в конце концов сможет выступить. До сих пор судьи яростно набрасывались на него, стоило ему раскрыть рот.

Камбон, правительственный эксперт по финансам, занимает место, чтобы дать показания о прибылях и акциях, банковских операциях и законах, регулирующих обращение иностранной валюты. Он станет единственным свидетелем на суде. Дантон перебивает его:

– Камбон, послушайте, вы считаете меня роялистом?

Камбон оглядывается и улыбается.

– Видите, он смеется. Гражданин судебный секретарь, проследите, чтобы в протокол внесли, что он смеялся.

Эрманн. Дантон, Конвент обвиняет вас в том, что вы оказывали неподобающее покровительство Дюмурье, отказывались раскрыть его подлинную натуру и побуждения, подстрекали и содействовали его планам истребления свободы посредством наступления на Париж, дабы с помощью военной силы сокрушить республику и восстановить монархию.

Дантон. Могу я ответить?

Эрманн. Нет. Гражданин Парис, зачитайте доклад гражданина Сен-Жюста, я имею в виду тот, который он представил Конвенту и якобинскому клубу.

Два часа. Теперь обвиняемые разбились на два лагеря. Шесть политиков и генерал стараются держать дистанцию между собой и ворами, но это нелегко. Филиппо внимательно слушает и делает пометки. Эро, кажется, полностью ушел в свои мысли – нельзя утверждать, что он вообще слушает. Время от времени генерал издает нетерпеливые звуки и шипит на ухо Лакруа, прося истолковать тот или иной вопрос. Лакруа редко способен удовлетворить его любопытство.

Всю первую половину доклада толпа волнуется. Но когда суть обвинения становится ясна, гробовое молчание опускается на суд, крадясь сквозь темнеющую комнату, словно зверь, который возвращается в свою берлогу. Бой часов отмечает первый час доклада. Эрманн прочищает горло, а под столом, за спиной обвиняемых, Фукье распрямляет ноги. Внезапно у Демулена сдают нервы. Он прикладывает руку к лицу, словно удивляясь тому, что здесь происходит, и нервным жестом откидывает волосы со лба. Затем всматривается в лица слева и справа, вдавливает кулак в ладонь другой руки, прижимает костяшки пальцев ко рту. Отняв руки от лица, хватается за скамью, пока ногти не белеют от напряжения. Афоризм гражданина Робеспьера, весьма полезный в процессах по уголовным делам: всякий, кто выказывает страх, виновен. Дантон и Лакруа с обеих сторон берут Камиля за руки и тайком прижимают их к его бокам.