Сеньор Виво и наркобарон - [9]

Подошли Мисаэль с Педро, хлопнули пришельцев по спинам и низвергли на них поток слов, втягивая в беседу, где невозможно было что-либо понять и хоть что-то вякнуть. Глаза у парочки стекленели и разъезжались. Они бессмысленно бормотали в ответ: «Да, да, дружище, согласен, верно, так оно и есть», – даже когда ткнулись головами в стойку бара, а Мисаэль забавлялся, говоря им: «Сучий ты сын, у тебя рот о-так-от! – как манда у бабы, тебя мамка от кабана родила, тебя в задницу сто раз драли, молоко твоей матери – крысиная моча, у тебя яйца меньше изюминки», – и все вокруг хохотали, наслаждаясь унижением хлыщей, даже шлюхи, которые радовались возможности передохнуть от лобызаний и тисканья.

Потом Мисаэль свернул две самокрутки. Не простые цигарки, но толстые, как «гавана» миллионера, и набитые лучшей марихуаной. Такую сигаретку выкуриваешь в постели, перед тем как предаться любви в нереальных пространствах, такая сигарета – наивысшее и подлинное воплощение Философской Идеи сигареты. Мисаэль сунул их в рот прохиндеям, и Хекторо заставил выкурить до конца; весь бордель наполнился ароматом, а жертвы хихикая валились с ног и всякий раз, проблевавшись, требовали еще выпивки.

Когда стемнело, Хекторо с Мисаэлем дотащили чужаков до вертолета и загрузили в кабину. Они хлестали их по щекам и щипали за ляжки, пока те не запустили и не прогрели двигатель, а потом понаблюдали, как железная стрекоза на бешеной скорости отбывает не в том направлении.

Через несколько дней вертолет обнаружили высоко в снегах сьерры. Его нашли индейцы из поселка племени чачи. Накрепко замороженные хлыщи подали индейцам мысль, что в этой штуковине можно хранить мясо, а не зарывать его в снег, отмечая место колышком. Два бандита навсегда заморозились на сиденьях, а индейцы назначили их духами, вечными стражами железной коробки для мяса, ниспосланной им благодетельным промыслом Виракочи.

9. Ножи

– Ну что, пацаны, – сказал Заправила, – все усекли? Мне нужно, чтоб это выглядело, как обычный гоп-стоп, типа ребята слегка увлеклись, врубаетесь? Заберете хрусты и цацки, лады? Что возьмете – ваше, мне оно без надобности. Сварганите дело – получите плюсы: по новому мотоциклу на нос. Может, даже повышу – на мокруху переведу, сечете? Тогда получите по «магнуму», а уж он-то слону яйца отстрелит, идет?

Дионисио с Аникой гуляли под руку по улицам – ждали Рамона, чтобы отправиться в бар. Два бандита шли за ними метрах в десяти, нервно ощупывая рукоятки спрятанных ножей и приглушенно переговариваясь.

– Вдруг он станет отбиваться? – спросил один.

– Хрена с два! – ответил другой. – Глянь, какой жирный увалень. Выпустим ему кишки – и деру.

– Может, и девку почистим?

– А что – может, у нее деньжата при себе. И колечко вон клевое.

– Правда, Заправила велел ее не трогать.

– Он же не сказал «не грабить». – Бандит подмигнул, и напарник одобрительно ухмыльнулся.

Анику, счастливую и расслабленную, переполняла нежность:

– Милый, я хочу тебя поцеловать. Иди-ка сюда на минуточку.

Она утянула Дионисио в тенистый переулок, прижала к изгороди и, закрыв глаза, поцеловала. Бандиты выскользнули из-за угла, решили не упускать случай и, на ходу вытаскивая ножи, бросились к обнимавшейся парочке. Подбежав, они слегка замешкались, потому что Аника закрывала собой Дионисио. Тут один задел ногой консервную банку. Дионисио открыл глаза и увидел бандитов.

Наверное, настоящая смелость – преодолеть страх и сделать то, чего боишься. Дионисио же, хоть сам этого не знал, был храбрым по природе. В нем инстинктивно вспыхивала благородная ярость, мгновенно перекрывавшая порыв спасаться бегством. При виде двух подонков с ножами в нем тотчас взметнулось бешенство – он решил, они хотят ограбить его и Анику. Дионисио толкнул девушку на мостовую, спасая от ножей, а сам приготовился встретить противника.

Сверкавшие гневным презрением глаза, перекошенный рот, широко расставленные ноги и распростертые руки – Дионисио напоминал ягуара, изготовившегося напасть на маленького бобра. Бандиты замерли, косясь друг на друга. Жертва внезапно будто выросла вдвое; то, что казалось жирными телесами, вдруг обернулось литыми мускулами.

– Что вам нужно, засранцы? – произнес Дионисио четко и угрожающе.

Повисло молчание – каждый убийца надеялся, что заговорит другой. Наконец, один сказал:

– Давай лопатник!

– Chinga tu madre, hijo de puta![8] – выплюнул Дионисио. Страшнее ругательства не бывает, за такое оскорбление расплачиваются только жизнью, но ни один из бандитов не двинулся. За спиной Дионисио поднималась на ноги дрожащая Аника с пепельно-серым лицом, и убийцы с облегчением переключились на нее:

– Слышь, ты, лахудра, снимай кольцо.

– Ничего не делай, дорогая. Если кто тебя коснется, оторву ему яйца к чертовой матери и забью в глотку.

Бандиты понимали, что нужно действовать – кто-то должен шагнуть и воткнуть нож мужику в брюхо, но обоим не хотелось начинать. Наконец один устыдился выглядеть трусом и двинулся вперед, перебрасывая нож с руки на руку. С проворством крупного каймана Дионисио перехватил клешню убийцы, дернул его на себя и подсечкой сбил с ног. Сам упал рядом и через колено с хрустом переломил бандиту руку в локте. Тот взвыл, дополз до изгороди и, поскуливая, привалился к ней.