Сень горькой звезды. Часть вторая - [31]

Иван на это нахмурился и ружье поближе придвинул: «Не соблазняй! А то снова кандалы одену!» «Это вы, конечно, всегда с удовольствием, – согласился политический. – Однако, как я слышу, ты, казак, и сам тоскливые песни поешь. И харч твой нежирный, и одежонка потертая: видать, не сладко на царевой службе Ермаковым казакам? Когда от топора и плахи уходили ермаковцы в Сибирь, мечтали ли они своих правнуков царевыми опричниками сделать?» Не сразу нашелся что возразить Иван. А подконвойный смочил ладони, вспенил Иртыш веслом и затянул: «Ревела буря, дождь шумел...» Не стал подпевать Иван, слушал и думал. А когда оборвалась над Иртышом песня, сказал в оправданье: «Не от Ермаковых казаков наша фамилия идет, а от яицких – таких же ссыльных». «Это и того хуже, казак, – осудил его арестант. – Выходит, предал ты память прадедов, которые с Пугачевым за народное счастье и казачьи вольности супротив царицы шли. Не годится казаку Разбойникову перед царем холуйствовать». «Ты, однако, не заговаривайся! – осердился Иван. – Ни перед кем казак не холуйствует, а службу нести обязан».

«Кем обязан, за что обвязан? – улыбнулся гребец. – Каждый свободным на свет появляется – так от Бога дано. А обязывают и обвязывают один другого людишки до власти и денег алчные. Вот у тебя дом сгорел – кто тебе помог? Никто – сам крутишься. Ну сгонял ты с обозом на ярмарку, а много ли выручил? Небось обманули перекупщики, а потом продавцы-приказчики. А когда за сбрую рассчитался, и самому шиш остался. И никому ты со своей нуждой не был нужен, пока не появилась неприятная нужда арестанта в острог сопроводить. Вот тут про тебя вспомнили. Знаю, не в свою очередь везешь меня, казак: слышал я, как в старшинской избе другие от наряда отговаривались да отнекивались...»

Насупился Иван Михайлович, молчит: а что скажешь? Кругом прав варнак политический. Речь у него как ручей журчит. Слова все круглые и точные, как пуля, – бьют прямо по сердцу. Не зря, не зря его Столыпин в ссылку упек: такие говоруны страшней разбойников. А потому оставлять последнее слово за каторжанином казаку честь не позволила. «Если бы ты бомбы в царя не метал, то и у меня нужды бы не было тебя в острог везти, хоть в очередь, хоть не в очередь», – подколол Иван арестанта.

«Заблуждаешься, казак, – отозвался обидой гребец. – Терроризм наша партия не принимает. Была у нашей группы другая задача – деньги на борьбу за правое дело добывать. Скажем, идет казенный вагон с деньгами, у трудового народа награбленными. А партии деньги на издание газеты нужны да на помощь тем, кто по тюрьмам сидит. Вот на перегоне рабочая боевка поезду – стоп! А сами в вагон с оружием, охрану за борт, деньги по сумкам – и в лес. Только их и видели». «Ловко! – округлил глаза казак. – А куда потом денежки?» – «Деньги, все до копейки, на борьбу за справедливость. На помощь товарищам, попавшим в неволю. Тебе, когда дом сгорел, казна и войско, которым ты служишь, чего-нибудь дали? Не дали и не дадут. А мне в ссылку, чтобы я с голоду не подох и от расправы сбежал, товарищи переслали».

«Выходит, не чистые деньги ты мне дал», – поморщился казак. «А чистых денег и не бывает, – возразил арестант. – Все они слезами, потом и кровью наемных работников пропитаны. А партийные деньги еще и кровью моих товарищей. Да ты не кривись, Иван Михайлович, казакам к нашей рабочей крови не привыкать – у них руки по локоть в ней». «Замолчи! – вскипел конвоир на едкие слова арестанта. Как в чайнике, по пузырьку собиралась в его душе горечь и непонятная обида. И вот накопилась, забурлила и выплеснулась наружу криком на всю реку: – Замолчи! Замолчи!»

От вопля Ивановой души содрогнулся сонно разомлевший от жары воздух, покатился над иртышской гладью невидимой волной и туго толкнул в нависшую над бездонной заводью песчаную Падун-гору. Подмытая под основание сильным прижимным течением стосаженная песчаная громада эхом отозвалась на Иваново «молчи» и, не стерпев, утробно ухнула, треснула и миллионами пудов обрушилась в заводь. Иртышская пучина, не в силах переварить подарка, вздыбилась мутным горбом, пенным валом обрушилась на конвойную лодку, вырвала весла из слабых рук и в мгновение ока опрокинула кверху дном. В тот миг, когда один борт лодки пошел под воду, а другой навис над головой, Иван предпринял отчаянную попытку спасти свою главную ценность – ружье, но скользкий ствол ушел из рук, по голове ударило, и казак потерял сознание.

Это не Падун-гора в Иртыш упала, а Иванова жизнь обрушилась, и круги от того крушения далеко пошли...

Очнулся Иван на иртышском песке. Рядом каторжник белье сушит и смеется, радуется, что Иван ожил. Немало из казака воды выкачал, умел с утопленником обойтись. «Ружье пропало», – первым делом пожалел Иван, очухавшись. «Туда и дорога, – осклабился каторжанин. – Лодку унесло – жалко. Сундучок уплыл – другой наживем. Зато сами целы – тому и радуйся».

«Вот тебе и варнак – своего же стражника с того света вытянул, – вслух подумал Иван Михайлович. – Значит, тлеет в нем Божья искорка, не пропащий он человек. Казалось бы, и делать ему того не стоило: выплыл сам, спас имущество – и ищи ветра в поле, а птицу в небе. А кто утонул, кто спасся – тому нет свидетелей». «Не прав ты, дядя, – словно подслушав, возразил беглый. – Совесть стоит дороже любого имущества, дороже и самой свободы. Сам ты, Иван Михайлович, себя спасал, когда доброй волей кандалы с меня снял. Не случись этого – кормить бы нам рыб за компанию. Так что твое добро тебе добром и откликнулось...» «Выходит – видит Бог», – заключил казак. «Выходит – видит», – согласился беглый. «Получается: с Божьей помощью, но мы друг друга от смерти выручили, – продолжал свои размышления Иван. – В казачьем обычае брататься, когда такое случается. А как с тобой брататься, если я даже имени твоего настоящего не знаю».